22.12.2010 | Моя жизнь в лесу и дома

Я заглянул внутрь и отпрянул: прямо на меня смотрели два блестящих острых глаза! В следующее мгновение росомаха выскочила из ямы и бросилась в сторону, противоположную от меня. К этому моменту я успел сбросить лямку, за которую тащил нарты, и бросился за росомахой, потрясая палкой, которая была в руке, и выкрикивая ругательства.

Начало в №1-11/2010

Нападение росомахи

Новый 1963 год я встречал в Никулине. Никаких особых торжеств в деревне не происходило, но на праздник привезли фильм, и небольшое помещение клуба до отказа заполнилось жителями. Запах крепкого табака, людского пота, толчея, говор так на меня подействовали, что я выбрался на улицу, на свежий морозный воздух, совершенно не соображая, где я был и что видел. Лесная жизнь отшельником без разноликого общества людей наложила незримый отпечаток на мое поведение. По-другому объяснить свое состояние я в то время не сумел.

Не дожидаясь окончания новогодних праздников, я ушел на свой участок. Единственным огнестрельным оружием в тайге во все сезоны у меня была мелкокалиберная винтовка «Тоз-16». Получив кое-какие деньги за пушнину, я приобрел себе новое ружье — «Белку». Верхний ствол под обычный патрон бокового огня калибра 5,6 мм, а нижний, гладкий, 28-го калибра. Ружье позволяло стрелять дробью, пулей и пользоваться «мелкашкой».

Из Никулина я вышел в шесть часов утра. Дорога оказалась легкой: Енисей в ту зиму встал без торосов, и продвижение по реке даже в темноте представлялось бодрой прогулкой. В нартах было едва ли около двадцати килограммов груза.
К обеду уже подходил к Танкову. Поднял глаза и замер от восхищения! День выдался ясный, солнечный. Морозный воздух нежно искрился повисшей в воздухе изморозью, которая нисколько не скрывала прозрачности самого воздуха, открывая взору и близкий крутой угор, на котором стояла деревня, и высвечиваемую солнцем даль на самом повороте реки, плавно уходившей белой дорогой вправо за выступающий к реке хребет. А на угоре, как на дорогой картине, возвышался храм удивительной красоты! Теневая сторона, обращенная к реке, оставалась темно-коричневой, а освещенная солнцем сторона светилась теплым золотом. Две половины бренного существования людей на Земле: светлая – с Богом и темная — грешная. Этот маленький храм в безлюдной деревне, собранный без единого гвоздя, одиноко стоявший на высоком угоре, представился вдруг великим сооружением, олицетворяющим собой всю суть мироздания, связь реальности с глубокой историей и таинством религии, мир земной и небесный, скоротечное время жизни человека и неподвластную его пониманию правду вечности.

Я потерял на мгновение возможность двигаться, ясно, всем сердцем осознав, сколь хрупким существом, малой пылинкой является человек в этом огромном мире. Кому-то выпало счастье мелькнуть искоркой, как в повисшей над храмом изморози, поймавшей на себе лучик солнца и тут же потерявшей его, стоило только повернуться к свету другим боком. А кто-то так и остался легкой, переносимой потоком воздуха серой льдинкой, столь незаметной, что даже прозрачность самого воздуха от ее присутствия не страдала.

Когда вышел на угор, в деревню, обратил внимание на то, что по чистому месту, бывшему некогда деревенской дорогой, протянулась ниточка следов росомахи. Сразу возникло подозрение, что этот вездесущий зверь забрался в мое хранилище мяса. Подошел к яме — так и есть! Рядом с лазом снег был вытоптан зверем, крышка сдвинута, открывая вход в ледник.

Я заглянул внутрь и отпрянул: прямо на меня смотрели два блестящих острых глаза! В следующее мгновение росомаха выскочила из ямы и бросилась в сторону, противоположную от меня. К этому моменту я успел сбросить лямку, за которую тащил нарты, и бросился за росомахой, потрясая палкой, которая была в руке, и выкрикивая ругательства. Росомаха запрыгала в глубоком снегу, проваливаясь в него так, что снаружи едва оставалась одна ее голова. Я бежал за ней на лыжах, но расстояние между нами заметно увеличивалось: росомаха бежала быстрее. Неожиданно она развернулась и, оскалив пасть, бросилась на меня. В несколько прыжков приблизилась, и мне ничего другого не оставалось, как ударить ее палкой. Удар пришелся по носу, и зверь недвижно свернулся у моих ног. Из носа потекла струйка крови. Я был настолько поражен происшедшим, что не сразу пришел в себя. Через минуту в груди шевельнулся страх. Зверь небольшой, но очень сильный, с челюстями, которые способны разгрызать любую кость оленя. Нападение этого дикого зверя представлялось мне похуже атаки любой дворовой собаки. А палка отнюдь не лучшее вооружение. Новое ружье, не заряженное, мирно лежало в нартах. Поблагодарив Господа за удачное разрешение острой ситуации, я занялся неотложными делами, намереваясь переночевать в Танкове и утром уйти к своей избушке.

По следам воров

В полдень добрался до избушки и удивился: около нее была протоптана свежая лыжня — кто-то побывал здесь вчера.
В зимовье еще сохранилось тепло, на печке стоял котелок, в котором была вода, покрытая коркой льда. Значит, здесь побывали люди, незнакомые с правилами, которые существуют у охотников: в котелке, да и в любой другой посуде воду оставлять нельзя. Промораживаясь, она раздавит любой сосуд. Магазина в тайге нет, испорченные котелок или чайник заменить нечем. Не сразу увидел, что из избушки исчезли мои деревянные игрушки. Воры! Я вышел из избушки, посмотрел на то место, где висел на гвоздике туесок. Его не было. А ведь в нем лежали две шкурки соболя и шкурка колонка.

Все мое существо наполнилось гневом. Я зарядил картечью «Белку» и, несмотря на приближающийся вечер, побежал по лыжне грабителей. Лыжня повела в сторону Зотина. Из самого Зотина никто не мог посметь пойти на воровство, так как там меня все знали. Значит, размышлял я, в избушке побывали люди либо только что появившиеся в деревне, либо зашедшие из большого поселка, из Ворогова.

Как я ни спешил, в деревню пришел уже ночью. От дяди Саши узнал, что в деревне никто новый не появлялся. Оставалось предполагать, что в избушке побывали «залетные» из Ворогова. Других населенных пунктов близко не было.
Утром я узнал, что по льду Енисея, по другой стороне от деревни, за день до моего прихода видели двух человек, которые шли по льду реки вниз, к Ворогову. Искать воров там, в большом поселке,  после обстоятельного разговора с дядей Сашей я благоразумно не пошел. Он уверил меня в том, что его сыновья обязательно найдут похитителей и разберутся с ними получше меня самого. Появляться в Ворогове с ружьем и в возбужденном состоянии Лихацкий не советовал: «себе дороже выйдет».

На другой день я ушел в лес. Позже выяснилось, что в моей избушке побывали два молодых парня, объявившиеся в Ворогове невесть откуда: прилетели на рейсовом самолете. Прожили в поселке несколько дней, шастая по окрестным лесам, и улетели обратно в Енисейск, не оставив о себе никакой памяти.

В душе моей крепко, навсегда остался осадок от этой людской подлости, проявления грязного, тупого безразличия к жизни другого человека. Существовавшие с глубокой древности правила собственности на свою добычу передавались у охотников из поколения в поколение, и посягательство на чужое каралось смертью. Добыча охотника — оплата природы за осторожное, вдумчивое к ней отношение и умение взять ровно столько, сколько необходимо для жизни, чтобы не разрушить дарующую среду, оставить возможность собрать дань не один раз. Вор забирал у промышленника уже добытое, обрекая охотника на голодную жизнь. Потому и существовала в тайге за воровство самая суровая кара. И поделом.

Окончание сезона

Работы на путиках не прибавлялось: перевидеть след соболя было большой редкостью. Решил на два дня сходить на Вороговку, посмотреть эту реку зимой. Конечно, заготовил несколько древоточцев, взял с собой десяток крючков, рассчитывая поставить на реке удочки. В первый день ушел вверх по реке километров на десять и неожиданно вышел на свежую лыжню. По ней вышел к капкану, установленному вполне профессионально. Стало ясно, что здесь кто-то занялся промыслом. Предполагать, что это мог быть Евлогий, я никак не мог, так как спускаться от верховий, более богатых зверем, чем среднее течение Вороговки, было бессмысленно. Но ничего другого не придумал: снизу от устья никакого знака присутствия людей я не обнаружил. Вышел на реку и двинулся вверх по хорошо укатанной, свежей лыжне. Километров через пять в воздухе появился запах дыма: значит, где-то близко были люди. Но я прошел еще не меньше пяти километров, прежде чем достиг палатки, установленной у самого берега реки. Над палаткой висел голубой «хвост» дыма: топилась печка. Проверил свою «Белку» — заряжена. Нож – на месте. Осторожно начал подходить к палатке, но тут залаяла собака. Я сел в снег, снял с плеча ружье. Из палатки в одной рубашке вылез человек. Посмотрел на меня, махнул рукой, крикнул: «Давай, заходи!» — и скрылся в палатке.

Когда я забрался в палатку, то искренне удивился: на шкурах сидели два брата Зебзеевы – Парфен и Петр! В Ярцево они перебрались с реки Кас, где родились в семье староверов. Но что их могло загнать сюда, за сто километров от дома? Как оказалось, они побывали на Вороговке летом, понравилось, и теперь зашли «соболька погонять». В палатке стоял густой запах вареной оленины. Меня угостили мясом с необычно толстым для оленя слоем жира. Я удивился! У оленя и осенью такого жира не бывает, а сейчас самая середина зимы. Братья рассмеялись. Оказалось, что они добыли медведя, у которого оказался жир, очень похожий на олений. Было чему удивляться. Понятно, что добытый медведь оказался особым специалистом в охоте на оленей. В Туруханском районе, соседнем с нашим, за добытого медведя выдавалась денежная премия как за вредного хищника. Видимо, вот такие «скотинники» и были тому причиной.
Рыба в Вороговке не ловилась, о чем мне поведали братья. Я не стал сам проверять их утверждение и выкатился из реки на Енисей на следующий день. На избушке и на путиках была своя работа.

По окончании охотничьего сезона я вышел в Никулино. Пушнину сдал А.И. Титову, который долго расправлял и тряс шкурки. А потом расплатился со мной самым честным образом, наотрез отказавшись взять какие-либо деньги за различные одолжения, которые оказывала нам его семья.

Плохое предчувствие

В марте у нас родилась дочь. В конце мая с первым пароходом в Ярцево прибыли жена с детьми и моя мама, которая решила сопровождать Светлану с маленькими детьми в дороге. Дочери Наташе исполнилось чуть больше трех месяцев. Я забрал своих в моторную лодку прямо с опущенного к воде трапа.

Мама рассчитывала пожить у нас лето, но прожила всего несколько дней. Однажды ночью я проснулся оттого, что ясно осознал: в эту минуту умер отец. Я встал. Было ровно два часа ночи. Подошел к матери и сказал ей об этом. Она очень заволновалась, стала меня корить за то, что я говорю вовсе что-то непристойное. Проснулась и также пожурила меня жена. Отец меня очень любил. Любил его и я. Конечно, после этого моего заявления никто больше не заснул. Объяснить как-либо это происшедшее со мной явление я до сего времени не могу. А в девять часов утра мы получили срочную телеграмму с известием о том, что в 22 часа скоропостижно скончался Сергей Алексеевич. Разница между красноярским и московским временем — четыре часа. Когда умер отец, у нас было два часа ночи.

На похороны мама, конечно, не успела. Отец пользовался в городе особым авторитетом, и его похороны превратились в целое шествие. Скромная могила находится на старом кладбище в городе Каменске. Отцу было шестьдесят лет.
Содержать семью одной охотой, которая в то время давала небольшой заработок, было невозможно. В Кривляке, который назывался поселком и возник только благодаря работе леспромхоза, мы прожили почти целый год. Народ там собрался очень пестрый: от старожилов из Ярцева и сосланных в годы войны немцев до завербованных на лесоразработки семейных и одиноких мужчин, женщин, и высланных из Новосибирска проституток, самой старшей из которых оказалось двадцать два года.

Я работал в мастерских сварщиком, слесарем, выполнял кузнечные работы и часто выезжал на лесные делянки, если там требовалось делать сварочные работы. Две недели «на прорыве» возил на ЗИЛ-157, оборудованном под лесовоз, лес «в хлыстах» на нижний склад. Научился работать пилой «Дружба» и электропилой на раскряжевке баланса. Готовили сосну по борам, которые тянулись бесконечными лентами вдоль левобережья реки Сым на сотни километров, от устья до самого верховья. Люди вырезали лес, который отстоял здесь почти сотню лет. Вырезали тогда, когда он заснул и не может защититься болотным бездорожьем от подобравшихся к нему людей.

При каждой возможности я уходил в эти боры и шел, куда глаза глядели, выбирая такие места, где было меньше следов человека, а то и вовсе забирался в сосновые колки, разбросанные по бесконечной согре. Однажды в конце лета всего в десятке километров от поселка наткнулся на медведя, погибшего в петле. Зверь попал в ловушку, сделанную из троса, и закрутился вокруг небольшой березки, захлестнув  трос через шею. По следам можно было определить, что медведь погиб дня два тому назад, так как тело уже вздулось. В поселке я попытался найти виновника этой охоты, но никто не признался.

Добыча медведей не возбранялась, на них тогда была открыта охота во все сезоны. Но «порча зверя» считалась серьезным проступком и осуждалась даже в таких коллективах, каким являлся леспромхоз. Через некоторое время виновник обнаружился, попавшись на продаже мяса второго отловленного им в петлю медведя. Им оказался шофер из «вербованных», которому вскоре после этого пришлось уехать, дабы не подвергать себя опасности.

Машка

В один из дней, ближе к осени, к нам прибежала возбужденная, в разорванном платье женщина, литовка по национальности. Имени я не знал, все звали ее Литовкой. В поселке все лето содержалась медведица Маша, выросшая из медвежонка, которого после охоты на берлоге принес лесник. Маша была добрым, покладистым медвежонком, с ней часто играли дети. Содержалась она во дворе у Литовки. Из сбивчивого рассказа женщины я только и понял, что «Машка взбесилась и напала! Громит дом, я ее там закрыла». Схватил «тозовку» и побежал к дому Литовки. Подошел к двери — тишина. Дверь оказалась на щеколде. Только поднял щеколду и чуть приоткрыл дверь, как  в комнате раздался рев, сильный удар   потряс дверь, которую я сразу закрыл. Что делать? В доме опять заревел медвежонок и раздался грохот от какого-то предмета, рухнувшего на пол. Зашел от окна, тихо выставил нижнее стекло. Из другой комнаты на трех лапах, ковыляя, вышел медвежонок. Я выстрелил ему между ухом и глазом.

Как потом выяснилось, Маша зашла к Литовке в дом, что ей иногда разрешалось, а на плите стояла сковорода, в которой на сливочном масле жарился лук для заправки супа. Женщина чуть отлучилась, Маша взобралась на стоявшую рядом с печкой табуретку, сунула лапу в сковороду и заревела от боли. Хозяйка выскочила на ее рев из другой комнаты, и Маша на нее напала, посчитав за своего обидчика. Литовка выскочила из дома, а там начался погром: не понимая, кто делает ей больно, Маша била все, что попадало ей под лапу. Осматривая творившийся в доме разгром, я удивился, какой силой обладал небольшой, около пятидесяти килограммов весом, медвежонок, чтобы натворить столько беды. Была сорвана полка с посудой, опрокинут шкаф, перевернуты сундук и стулья, задвинут в угол комнаты стол и, конечно, разбросаны по всей комнате тряпки. Литовка, как только вошла в дом, завыла в голос: может, от того, что натворила Машка, а может, и по самой Машке, которую очень любила. На душе стало горько. Я ушел домой.

По следам Сережи

Однажды, когда я вернулся из леса, где работал в то время на участке, меня встретила встревоженная жена и сказала, что пропал сын, Сережка, его нигде нет,  она обежала весь поселок. Сережа рос очень подвижным мальчиком и удержать его около себя было всегда трудно: бежал куда придется. Даже на то небольшое время, когда жена уходила к колодцу за водой (колодец располагался через дорогу от нашего дома), она привязывала Сергея шнурком за руку к стойке кровати. Развязывать узлы он не умел, и это было гарантией того, что он не удерет из дома. А в тот раз развязал и исчез.

Я посидел, подумал. Раз в поселке нет, значит, мог удрать в лес. Тайга начиналась сразу за забором нашего дома, нужно было только перейти через небольшое болотце. Если ушел туда — на болоте остались следы. Так и вышло. На мху отпечатались торопливые следочки удравшего от людского общества на волю двухлетнего мужчины. Я прошел по этим следам сколько мог, делал круги, кричал, но безуспешно. В сердце закрался страх за жизнь сына. Что делать? Собирать народ на розыски, чтобы прочесать ближайший лес? Беспокоило и то, что в лесу комар, который может насмерть заесть ребенка. Гнус и взрослого не пощадит, если не будет от него защиты. Собака! Попробовать поставить на след собаку! Пес охотничий, так что ходить по следу за зверем привык. Взял свою собаку, вывел на след Сережки и, подавая привычную для нее команду «След! След!», попытался послать вперед. Верный, так звали лайку, нюхал след, вилял хвостом: «свой, знакомый запах», и никуда не шел. Я несколько раз повторил проводку, и собака сообразила! Воткнула нос в след сына и трусцой убежала в лес.

Я бросился бежать за ней, но запутался в мелкой поросли кустарников, разросшихся по краю болота, и потерял пса из виду. Двинулся в том направлении, куда он ушел, представляя себе возможное движение сына: Сергей должен был пойти прямо. И в это время недалеко коротко взлаял Верный. Я побежал на звук, но метров через сто остановился, не зная, куда идти дальше. Пес подал голос еще раз, совсем рядом. Когда я подошел, под кустом в обнимку с собакой сидел Сережка, весь в крови от раздавленных комаров, а рядом валялось палка-ружье, которое я ему сделал. «Ну что же ты тут делаешь?» — спросил я его, подхватывая на руки. «На охоту пошел», — ответил ребенок.

Прощай, Сибирь!

Работая в лесу, я оставался безнадежно «больным» рыбалкой. Времени, чтобы половить рыбу на спиннинг, не было. Требовалось несколько дней, чтобы подняться вверх по горной речке, пройти по плесам и перекатам, не только половить рыбу, но и посмотреть на реку, на тайгу, послушать лес, вдохнуть его запах. Запах этот никогда не бывает одинаковым по сезонам, он очень разный в зависимости от того, в какое место ты попал. Такая неделя выпадала редко.

Но рыбалку на самоловах нужно было провести в свой срок, чтобы запастись рыбой на зиму. Рыба на столе в этих краях — продукт обычный и необходимый. Да и подспорье в питании, так как заработки в леспромхозе оставались невысокими. Я сделал первую и, как оказалось, единственную лодку «енисейской» конструкции, полукилевую, длиной в семь с половиной метров, по тем оставшимся у меня размерам и правилам, о которых в свое время поведал Андрей Изокилович. Делал лодку дома, около своего крыльца, приготовив заранее и корни на опруги, и еловые доски, которые выбрал на местной пилораме. Кедра здесь не пилили.

Поставил в лодку стационарный мотор «Л-6», который мы с женой некогда спасли от потери. Полозок, ограждавший от возможных повреждений винт, и руль сделал в кузнице. Спустили лодку на воду. Первая же проба показала, что посудина получилась ходкая, маневренная и легкая.

Самолов у меня был поставлен на «своем» месте, чуть выше Никулинской карги. Сразу после работы я заводил мотор и уезжал проверять снасть. Оставлять ее без проверки даже на один день было нельзя, не рискуя потерять часть улова. Наколовшаяся на крючки стерлядь могла «заснуть», и, по существующим здесь испокон веков правилам, такую рыбу нужно было выбросить, чтобы не подвергать себя возможному отравлению. По этой причине выезжать на проверку самолова нужно было ежедневно, что я и делал.

От Кривляка до «карги» совсем недалеко — семнадцать километров. Но проезд вниз-вверх по реке и работа на самолове безжалостно забирали время. Домой возвращался к утру, часам к четырем. В половине восьмого нужно было выезжать на работу в лес, где я в то время занимался весьма ответственной работой – сваркой навесного оборудования. Приезжая домой, я разделывал рыбу, солил ее в бочке, спал, если получалось – час-два, и уезжал на работу.

На самоловах нужно было отработать неделю, чтобы заполнить имеющуюся у нас под рыбу тару. Больше всего в ту напряженную неделю я боялся заснуть во время возвращения домой вверх по реке, так как мог столкнуться с проходившими вниз самоходными баржами. Пробирался вдоль берега, пересекал в самом опасном месте реку с мыса на мыс с песней, которую орал, не выбирая слов и мотива, как придется. Все обошлось благополучно. Насолил рыбы, заготовил большой туесок, ведра на полтора, икры. Можно зимовать!

Зима прошла без особых происшествий. Лишь однажды побывал на охоте: Володя Городнов пригласил на берлогу. В один из «актированных» дней, в самый трескучий мороз, мы ушли с нартами километров за пятнадцать к берлоге, которую нашел Володя. Охота оказалась особой и запомнилась. Медведя никак не удавалось выгнать из берлоги, сколько мы ни старались. Зверь ревел, выставлял морду в «чело», но не вылезал наружу. Пришлось стрелять его в самой берлоге. Как оказалось, медведь не имел возможности выбраться из своего зимнего убежища. Выкапывая берлогу, он насыпал валик земли на самом входе. Земля замерзла, и медведь не мог вылезти из берлоги, так как вход оказался для него мал. Нам пришлось разрубить этот валик топором, чтобы вытащить зверя наружу…

В 1963 году мы переехали в Ростовскую область, поселились в районном центре, поселке Тарасовском, в доме родителей жены. Я устроился на работу в совхоз «Тарасовский», в механические мастерские. Светлана начала работать воспитателем в детском саду. В семье впервые появился достаток.

Но Сибирь поселилась в моем сердце, будоража память бескрайней тайгой, простором могучей реки и вольной волей. Но ехать туда, в царство гнуса и мороза, с детьми, которые только что достигли школьного возраста, я не имел морального права. Было решено уехать из совхоза, несмотря на все блага, которые сулило дальнейшее здесь пребывание. С женой мы обсуждали возможность переезда на новое место, перебирая на карте расположения государственных заповедников.
В январе 1970 года я устроился на работу в Центрально-лесной заповедник.

Валентин Пажетнов
Художник Вадим Горбатов
Журнал "Охотничий двор"

Оставить комментарий