Утиная охота на Марсе - вполне реальная вещь в российской глубинке. Три товарища отправились на осеннюю охоту на уток. Требования к месту были такие: чтоб мобильной связи никакой, чтоб ущербная осень в среднерусском пейзаже и чтоб утка летела тучей. Нашлось такое место в Нижегородской области - заброшенное село, которое раньше называлось Маркс.
Петербургский художник Женя (специализирующийся в жанре некрофилии) и актер кукольного театра Андрей (работающий сейчас над ролью волка) почему-то вдруг засобирались на охоту. Они позвонили мне как «знатоку по диким местам родины», попутно выдвинув уточняющие требования: чтоб мобильной связи никакой, чтоб ущербная осень в среднерусском пейзаже и чтоб утка летела тучей.
Я-то ненавижу эту охоту с детства. Каждую осень ближе к холодам бабушка приносила с озера целую снизку живых еще, в капкане, ондатр. Ондатры вырывались, верещали и клацали сковывающим их железом. Бабушка брала по одной за внушительный хвост и, ударив головой о приступок крыльца, по очереди успокаивала. У ондатр были открыты глаза, из ноздрей сочилась кровь. Но страшно не было, просто удивляло и не постигалось вот это: все так легко происходит — ночь в капкане, затем башкой о крыльцо, а мир не шелохнется от изменений.
В общем, на охоту я не собирался, но проведать место, где были те ондатры, старухи, озера и детство, охота была.
Товарищи добрались до Москвы вечером, попили чаю, я кинул в багажник рюкзак, и мы тронулись. Нижний прошли в полночь, подолгу задерживая взгляды на мостах, отмеченных цепочками огней. Под утро свернули с большака, остановились где-то, чтоб размять чресла. Туман не давал никакой возможности разглядеть местность, только метрах в пятидесяти виднелась шиферная крыша двухэтажного барака, утыканная сплошь антеннами. Барак походил на заблудившийся корабль.
Вдруг из марева проступила фигура мужика. Фуфайка защитного цвета, резиновые сапоги с прилипшими нитями трав. Руки в карманах. К правой была привязана веревка, уходящая далеко в туман.
— Братва, закурить не найдется? — сипло спросил он. Я вытащил пачку.
— Подожги сам, а, — попросил он.
Чиркнул зажигалкой, протянул, он вытащил из карманов руки. Пальцев на них не было. Ни одного. Сигарету он зажал в культях, затянулся.
— Че за город-то, отец? — поинтересовался Женя.
Дядька поддел цигарку языком, сдвинул ее в уголок рта и невозмутимо ответил:
— Марс.
Веревка на его локте зашевелилась, стала дергать куда-то.
С другого конца провода раздалось баранье блеянье, переходящее в нецензурное.
— Ты куда нас завез? — спросил актер.
— А мне нравится, — благодушно потянувшись, сказал художник-некрофил.
Белая пелена оседала, будто пыль в полях, удерживаясь лишь в желтеющих перелесках. Как ни странно, проселочные дороги не запахали, они не заросли репейником и, кажется, были на прежних местах. Кто-то куда-то ездил по ним. На месте была и деревня, которую сперва помечали в картах как «нежил.», а потом и вовсе перестали наносить. На въезде встречал остов старого гусеничного экскаватора, уткнувшегося носом в землю. Лет двадцать назад в деревне появился фермер, полковник ОБЭП в отставке. Он разработал маниловский план, провел даже асфальт в голове своей, получал немыслимые урожаи топинамбура, взялся чистить озеро, форелью из которого, по его словам, он обеспечит на долгие годы не только район, но и всю Нижегородскую область, а может, быть даже и страну. Потом, правда, экскаватор сломался, топинамбур чего-то посох, а рожь забили васильки да ромашки. Фермер написал комбайном по полю гневное выражение, что-то вроде «Прощай, немытая Россия», сдал в металлолом всю технику и купил в Болгарии маленький домик.
Мы медленно мяли «кенгурятником» бурьян.
Женя сказал:
— Все время удивляет вот что. Природа, как собака, залижет на себе любые раны, которые сделал ей человек. А человек, если стал ублюдком, то это не лечится.
Потом с легкостью домушника он монтировкой поддел замок на амбаре. Обнаружил там порожние сгнившие бочки, сундук с поеденным молью добром, конскую узду на гвозде и косу-литовку. Неотбитая, она шла плохо, но полынь и крапиву до крыльца уложить кое-как удалось. И амбар, и дом принадлежали последней обитательнице этой деревни — бабе Нюре (Анне Михайловне Дарькиной) по прозвищу Черная. Внешностью цыганки и норовом ледокола «Ленин» она внушала ужас местным передовикам пятилеток.
Тогда еще просто Анька умела за ночь спахать на каком-нибудь чахлом ДТ-75 три дневные нормы. Забулдыжные механизаторы всерьез полагали, что без ее ведьминских замашек тут не обходится.
— Если глянет недобро — сляжешь, а если хорошо поглядит — пропадешь, увязнешь, собачонкой на привязи станешь, — говорили мужики.
И развивали тему.
— А чего. Вон видал у нее запаска от «Беларуси» за сараем в крапиве стоит, — говорил один другому.
— Ну, — напрягался тот.
— Вот в этом колесе она по ночам и шабашит.
— В смысле?
— На этот, как его, на съезд ведьм летает.
Трактор свой Анна звала нежно, как городские фифы своих ухажеров, «мальчик мой». Если случалась поломка, она загоняла его «на яму», в которой в XIX веке обжигали кирпич.
Холила и лелеяла. Без нее не обходилась ни одно всесоюзное мероприятие — Волго-Дон, целина. Товарищ Хрущев собственноручно приколол на (во всех смыслах выдающуюся) грудь орден Ленина, пожал ладонь и даже, говорят, поцеловал в смольную щеку. Но орден она не носила, разве что иногда по пьяни, растворит со звоном окошко и безумно орет через озеро:
— Стакан орденоносцу!
Правда, никто не спешил, да некому уже было. В деревне, кроме нас с бабушкой и Таньжи, проживающей в тополях под кодовым названием «где в 79 году Семен Костькин об башку агроному гитару сломал», больше жителей в ту пору уже не было.
— Странно как, — сказал актер Андрей, когда мы вошли в дом, — замок не сломан. Никто, выходит, не лазил. То ли все такие сознательные в округе. То ли...
— Тебе ж, идиоту, говорят, — интеллигентно перебил Женя, — колдунья тут жила. Вот и боятся. И правда, все, все было на месте. Чугуны, ухваты, фотокарточки в рамке, крашенной серебрянкой, в столе обнаружилась даже советская мелочь и стихи песни, переписанные от руки, «По диким степям Забайкалья». Отвердевшие пряники в авоське, кровати с шишками на спинке, застеленные ткаными половиками, мертвая бабочка между рам. Как будто хозяйка вышла куда-то на время.
Мы распаковали рюкзаки, я пытался разжечь печь, но она чадила.
— Выпить надо, — резюмировали Женя. — А потом, помолясь, поди, и к супу кого-нибудь застрелим.
— То есть как это, когонибудь? — всполошился актер. — Я сюда на уток ехал.
— Не ссы, — подбодрил его художник. — Я чую, утка тут дуром прет.
Выпив и закусив, петербуржцы долго собирали свои навороченные ружья итальянской фирмы «Бинелли», затем отправились на озеро. Я разглядывал фотографии. Она на гусенице трактора. Взгляд откровенный, чуть вызывающий. В молодости она была красива, несмотря на мощный нос и едва заметные пыльные усы над губой. Посиделки какие-то у большого омета соломы, вот она с какими-то казахскими детьми. С Черной была связана самая романтичная в деревне история. Однажды (в конце 60-х), когда она уже вернулась из своих странствий окончательно, к ее дому подъехала желтая «Волга» 24-й модели с шашечками. Шустрый щуплый мужичонка долго выгружал из багажника прямо на траву позвякивающие ящики со спиртным, свертки в бумаге. Черная вышла на крыльцо и застыла:
— Чалый, ты?
— Кто ж еще, — лыбился разодетый в расклешенные кримпленовые брюки, пиджак и чешский галстук тот.
Как выяснилось позже, вместе с этим Чалым Анна Михайловна когда-то в буквальном смысле давала стране угля. Она сгребала этот уголь на тракторе, он был слесарем в автоколонне. Потом поднялся, возглавил ее.
И вот — приехал.
Весь вечер они кутили под старой черемухой, вспоминали. Она — в цигейковой шубе, подаренной им. Он — галстук долой, в рубахе, расхристанной на груди. Никто толком ничего не знал о том, что у них когда-то было, только Чалый потом проболтался деревенским, что каждый отпуск следовал за ней по пятам, искал.
И вот ночь. Чалый долго курил на воздухе. А вернувшись, нарочно ошибся койкой. Анна Михайловна трактора колесные переворачивала руками, а его просто взяла за шкирку, за трусы и выкинула в окошко. И шубу тоже.
Однако Чалый парень был упертый, хоть и щуплый. Он еще раз съездил в город за водкой, опоил всех комбайнеров, нарушил уборочную. И на третий день на ЗИЛе, в кузове которого был из тех же комбайнеров подобран вполне неплохой оркестр с баяном, балалайкой, пионерским горном и даже тамбурином, приехал снова. Но Анна откровенно их всех послала.
— Сука, — шептались в кузове. — Приворожила такого мужика. А теперь изгаляется.
Но и тут не сдался начальник автоколонны. В татарской деревне Лопуховка, что была по соседству, он приобрел ей пегого жеребенка женского полу. И назвал его Аня, вернись. Отослал ей. Пропил оставшиеся деньги и укатил в свой угледобывающий край.
«Пах, пах» — стелилось от озера по еще не просохшей траве .
Черная тоже стала под старость поддавать лихо. Ее запои странным образом совпадали с пришвинскими «весной света», «листобоем» и «зазимком». Однажды она подозвала меня, шарахающегося по саду в поисках орешника на удилище. И попросила съездить в ту самую Лопуховку в магазин за вином «Улыбка», «а то сдохну». Мне было девять лет, и на лошади я не сидел ни разу. Но она помогла, подсадила на Аню (которую уже можно было назвать старой клячей), зажала в кулак синенькую пятирублевку, дала лошади смачный поджопник, сама повалившись в траву, и я поскакал.
На сдачу к трем бутылкам с кубанской девушкой на этикетке, седовласый татарин Алим насыпал мне в холщовую сумку мармеладу. Отвесил тот же самый ускоряющий толчок лошади, и я поскакал. Это было настоящее волшебство. Поля неслись мне навстречу, мир был теплым и простым, как баня на следующее утро.
«Бабах-х» — неслось с озера. Мы сошлись с ней на фоне «Улыбки», и еще некоторых незначительных вещей. Только-только в далекой Мексике закончился чемпионат мира по футболу. Мне купили настоящий мяч с ромбами. И я слонялся с ним, забивая голы во все воображаемые ворота. Тогда Черная пошла к старухам и всех поострила на лугу. Мы разбились на две команды. Бабушка с Таньжой, а мы с Анной Михайловной. Штанги мы сделали из худых чугунов. И началось.
Черная ловила летящие верхом мячи подолом своего фартука, и так несла, как гуся, к противоположным воротам, там вываливала и пасовала мне. Остальное было делом техники.
— Это не по-футбольному, — кричала Таньжа.
— Правила почитай, — не оглядываясь, парировал мой вратарь.
Бабушка, отлетевшая от громоздкого тела Черной, как горох от стенки, сидела в траве и смеялась.
Художник с актером вернулись часа через четыре. На их поясах висели утки. От шагов шеи их колыхались.
— Девять штук, — сказал Женя. Глаза его еще бешено светились.
— Двух не достали, — уточнил Андрей.
Уток сложили в ряд, и Женя принялся их фотографировать. Селезни отливали радугой.
Потом они еще пили, щипали уток, связали крупные перья и сделали себе украшения индейцев. Я пошел бродить, ломая бурьян. В доме, где я проводил у бабушки каждое лето, а бывало и зимы, отсутствовали крыша и пол. Теперь там, как в оранжерее, росла береза. Под уцелевшими стрехами жили летучие мыши, они вылетали через окна тучами, едва не врезавшись в меня.
Я не был тут с тех пор, как не стало бабушки, потом Черной, 12 лет прошло, а у озера еще ветер раскачивал на ветлах огрызки веревок, которые служили нам тарзанками. За кустами все так же дышало поле, которое, как казалось в детстве, заканчивается где-то на краю всего.
Когда вернулся, у костра, кроме товарищей, сидел какой-то дед.
— А я слышу, громыхают, — говорил он. — Дай, думаю, схожу.
— А сколько тут до вашей деревни? — вопрошали товарищи.
— Да километра три, наверно.
Женя немедленно вручил старику самых отборных уток, пластиковый стаканчик.
— Не, не, — запротестовал тот. — Я их не ем. Зубов нету. И у старухи тоже. Я зайчишками, бывает, промышляю, — усмехнулся он чему-то. — Даже свой способ охоты изобрел.
— Какой? — выпив тоже, спросил Женя.
— А вот нюхательный табак, знаешь?
— И?
— Значит, беру его, хожу, по пенькам рассыпаю. Заяц подошел, нюхнул, и кэ-эк чихнет — херак мордой об пень. Готово дело. Я потом только в мешок их складываю.
— Гонишь, дед, — сказал Женя.
— Да ей-богу, — лукаво сощурился старик. Деда одарили сигаретой и еще одним стаканом питерской водки.
Он, морщась, выпил, занюхал опять рукавом.
— Пойду я, ребятки. А ты что ли Ольгин внук? — вперился он в меня. — Вымахал. Помнишь, ты маленький приходил ко мне в кузню и просил отсыпать железяк?
Я не помнил.
— Ну я тебе и отсыпал. Бабка твоя мне звездюлей навешала, говорит, ты надорвался и три дня с горшка не слезал.
По этому случаю деду налили еще.
Женя рассказал про утреннюю встречу с мужиком.
— А это Толик, — сказал дед. — Он столяр от бога. А года три назад москвичи выкупили там ДОК. Ну он забрал тиски, говорит, его были. А они ему морду набили, и пальцы на обеих руках топором отрубили. Понимаешь? Звери.
Дед помолчал.
— А город тот вовсе не город, село. Раньше Маркс называлось, потом, как водится, нужная буква, отвалилась. Кругом один Марс, ребятки. Ну спасибо вам, Медведеву и Путину. До свидания.
Женя вознамерился довезти его до дому. И Андрей тоже. Я наконец растопил печку.
Вернулись они только к полуночи. С ними был бородатый спутник в футболке ЦСКА, 25-й номер, сзади надпись Рахимич, а на трусах другая — «Дина».
— Отец Виктор, — отрекомендовал его Женя, вынося из машины еще охапку спиртного. — Вот такой чувак. Нападающий последней молодежной сборной СССР по футболу. От него три дня назад жена ушла.
Отец Виктор зачем-то привез с собой икону, поставил ее аккуратненько на крыльце и уселся возле костра.
Гремела музыка, полная луна роняла тени деревьев. Пахло землей, которая отмучилась, родила и теперь, изможденная, успокаивалась.
— Вот я мертвяк рисую, батюшка, — говорил Женя. — Понимаешь? А к картинам этим из американских галерейщиков очередь. Я ж когда-то так, дурачась, написал это. Теперь этой хренью деньги зарабатываю. А вот они, — кивнул он в темноту то ли на уток, лежащих в траве, то ли на саму деревню, — были живые. Настоящие.
— Господи, какие же мы все мухи, — говорил отец Виктор, опрокидывая очередной стакан. — И я, и вы все.
Они еще долго говорили о Льве Гумилеве с его «Этногенезом и биосферой земли», о том, что у каждой нации есть свое окончание, о Генри Форде, о братьях Кличко. Потом все, кроме отца Виктора, разошлись, уснули кто где. А я еще долго слышал с печки сквозь пьяный храп товарищей, как, треща бурьяном, батюшка лазил в десантных ботинках по деревне и голосил «Богородице Дево, радуйся».
Утром мы проснулись от воя сигнализации.
— Женя выскочил на улицу, вернулся, усмехаясь.
— Е-мое, я ж забыл. Вчера у девушки в магазине кота за 56 рублей купил. Он пригрелся и спал себе тихо, а под утро надоело.
Он держал кота за загривок, тот щурился.
Когда мы повезли батюшку домой, у него вдруг зазвонил оживший мобильник.
— Матушка, ты уж прости меня, дурака, — сказал он в трубку и засиял. — Спаси Господи. Он нажал отбой и выдохнул счастливый.
— Вернулась.
В доме, отгрузив ему всех уток, я написал ему на бумажке всех деревенских, кого даже и не знал, но помнил. Потом мы сели в машину и поехали за грибами.
.gif){kind=small}
.gif){kind=small}
.gif){kind=small}
Белая пелена оседала, будто пыль в полях, удерживаясь лишь в желтеющих перелесках. Как ни странно, проселочные дороги не запахали, они не заросли репейником и, кажется, были на прежних местах. Кто-то куда-то ездил по ним. На месте была и деревня, которую сперва помечали в картах как «нежил.», а потом и вовсе перестали наносить. На въезде встречал остов старого гусеничного экскаватора, уткнувшегося носом в землю. Лет двадцать назад в деревне появился фермер, полковник ОБЭП в отставке. Он разработал маниловский план, провел даже асфальт в голове своей, получал немыслимые урожаи топинамбура, взялся чистить озеро, форелью из которого, по его словам, он обеспечит на долгие годы не только район, но и всю Нижегородскую область, а может, быть даже и страну. Потом, правда, экскаватор сломался, топинамбур чего-то посох, а рожь забили васильки да ромашки. Фермер написал комбайном по полю гневное выражение, что-то вроде «Прощай, немытая Россия», сдал в металлолом всю технику и купил в Болгарии маленький домик.
