Мой собеседник месье Дювеналь высок ростом, худощав и для своих немалых лет выглядит моложаво. Как и подобает французскому торговому агенту, он чертовски общителен, элегантен, прилично говорит по-русски и уверен, что знает нравы россиян. Он охотно выпивает и закусывает, особенно когда расплачивается собеседник, и беспрестанно раздаривает окружающим цветные рекламки и недорогие сувениры, прославляющие его парижскую косметическую фирму. В общем, славный бодрый старик.
Раненый кирасир
1
Мой собеседник месье Дювеналь высок ростом, худощав и для своих немалых лет выглядит моложаво. Как и подобает французскому торговому агенту, он чертовски общителен, элегантен, прилично говорит по-русски и уверен, что знает нравы россиян. Он охотно выпивает и закусывает, особенно когда расплачивается собеседник, и беспрестанно раздаривает окружающим цветные рекламки и недорогие сувениры, прославляющие его парижскую косметическую фирму. В общем, славный бодрый старик. С его морщинистого, цвета печеного яблока лица не сходит обаятельная галльская улыбка, взятая на вооружение еще в далекой пылкой юности и затем доведенная до совершенства за долгие годы работы коммивояжером.
Мы сидим в просторном номере гостиницы «Россия». Осенние лучи солнца с тонким мелодичным звоном отражаются от золотых куполов кремлевских соборов и легко пронизывают ажурные шторы дорогих апартаментов.
— А ведь всему виной прекрасные женщины России, — месье Дювеналь картинно разводит руками. — Как говорят у меня на родине, шерше ля фам, — философски добавляет он и сверкает своей магнетической улыбкой. После обмена любезностями месье Дювеналь начинает свой рассказ.
Наша первая встреча произошла около недели назад. Стояли погожие октябрьские дни. Я охотился по вальдшнепиным высыпкам с моим любимцем, ирландским сеттером Дюком, обходя лесистые окрайки верейских болот в районе села Новомихайловское. «Ну уж какие там высыпки, в ближнем-то Подмосковье!» — скептически воскликнет знающий читатель и будет прав. За день упорной ходьбы и добросовестного поиска мы с трудом подняли двух вальдшнепов. Пятилетний красавец-сеттер, мастер тетеревиной охоты, в этот день был явно не в ударе. У собак, как и у людей, случаются такие дни. Как хотел бы я на манер завзятых сочинителей охотничьих историй описать и дальнее настороженное причуивание, и взволнованную потяжку по горячему следу, и страстно-напряженную стойку легавой с картинно поднятой передней лапой!Но...правда дороже всего. Первого вальдшнепа Дюк рассеянно спорол, второго отметил какой-то непонятной суетой вокруг ивового куста. Разумеется, по внезапно вылетавшим птицам я образцово мазал. После очередного неудачного дуплета Дюк бросил на меня грустный взгляд, полный укоризны и философского смирения. Так смотрит добрый учитель географии на тупицу-ученика, путающего Гренландию с Австралией на том основании, что обе они — острова.
В конце дня удача улыбнулась нам. Это произошло уже на обратом пути к деревне Петрищево, где я остановился у знакомого старика-гончатника. Дюк сделал приличную потяжку, и я успел изготовиться. После стойки собаки из таволговой куртины свечой взметнулся вальдшнеп и, виляя в полете, пошел краем еловой посадки. С первым выстрелом я опоздал, а вот второй, когда вальдшнеп наконец-то вывалил на просеку, был хорош. Ну, слава Богу, что удалось уйти от позора и восстановить в глазах Дюка свой изрядно пошатнувшийся авторитет, взяв добытую птицу на пояс!
Охота была закончена, и я, выйдя на шоссе Балабаново-Дорохово, взял Дюка на поводок. У края дороги стояла иномарка со спущенным задним колесом, возле которой неловко возились трое мужчин, одетых с претензией на моду. Самый высокий и пожилой из них поднял голову и минуту с интересом разглядывал нас с Дюком. Вдруг лицо его озарилось улыбкой, и, размахивая руками, он закричал сначала по-французски, а потом, с легким акцентом, по-русски:
— Это же вальдшнеп! Наша семейная птица... Можно, я возьму его в руки?
Вальдшнеп был снят с удавки и передан в руки месье Дювеналя, так мне представился этот человек. С ним происходило что-то непонятное. Он то подносил вальдшнепа к самому носу, словно собираясь его понюхать, то рассматривал на вытянутых руках, пачкая птичьей кровью ладони. Мой собеседник был явно взволнован и, торопясь объяснить причину своего волнения, рассказывал:
— Мои русские друзья решили показать мне Подмосковье, но у нас спустило колесо, — он кивнул в сторону машины. — Я тоже, как и вы, охотник... Только у меня нет собаки — моя профессия не позволяет. Я все время в разъездах. Но дело не в этом... Я родом из Ла-Рошели. У нас эта птица проводит зиму...
Настал мой черед волноваться. Передо мной стоял француз-охотник родом из тех мест, где зимует эта чудесная птица. Теперь уже я засыпал месье Дювеналя нетерпеливыми вопросами. Отвечая, он рассказал мне, что зимующие во Франции вальдшнепы держатся в лиственных лесах, поросших пробковым дубом, тисом, ясенем и диким плодовым кустарником. Кормятся они по межам виноградников и закрайкам полей, иногда сидя прямо в борозде. Охота на них обычно ведется с собаками и часто бывает добычлива — по 10—15 добытых птиц на ружье, но... — Тут месье Дювеналь придал лицу грустное выражение, — он знает, что в России охота на вальдшнепа куда красивее и романтичнее...
— Я должен вам объяснить, почему вальдшнеп — наша семейная птица, — с чувством произнес месье Дювеналь, и его сверкающий неукротимым задором взгляд слегка увлажнился. — Мой предок по материнской линии, прапрадед Рене Шарвиль попал в Россию в 1812 году. Он служил кирасиром в корпусе маршала Ланна. В возрасте 22 лет в чине лейтенанта участвовал в ужасном Бородинском сражении, где был ранен в ногу. Как писал Рене домой, в Москву он вошел на трех ногах, опираясь на палку...
Замена колеса иномарки уже завершилась, и спутники стали торопить месье Дювеналя, выразительно показывая на часы. Он прервал свой рассказ, как мне показалось, с большим сожалением. Прощаясь, он достал из кармана визитную карточку и предложил встретиться в Москве для продолжения разговора.
Я не успел вам рассказать самого главного! — крикнул он на прощанье перед тем, как захлопнуть дверь автомобиля.
2
Рене Шарвиль проделал со своей армией большую часть московского похода, о чем уже много лет спустя он расскажет на страницах своих неоконченных воспоминаний. Убежденный сторонник Бонапарта, он в сдержанных, а порой в откровенно оправдательных тонах описывает и сорокадневное бесславное пребывание Великой армии в сожженной и разграбленной Москве, и позорное бегство ее по Старой Смоленской дороге под натиском «диких орд русских кавалеристов-казаков, этих бородатых дикарей в высоких мохнатых шапках». После Смоленска, когда ударили настоящие морозы, полк Шарвиля, от которого осталась едва треть состава, брел по колено в снегу, доедая последних лошадей. Изголодавшийся полуобмороженный Рене, так и не залечивший раненую ногу, постоянно отставал. Под Красным дорогу опять преградили русские гренадеры и казаки. Обходя русские линии с фланга, Рене и его товарищи были опрокинуты и рассеяны отрядом казаков. Рене получил удар пикой в грудь, потерял сознание. Истекая кровью, он остался лежать на снегу под холодным небом чужой земли, которую мечтал покорить.
Очнулся он в лазарете, наспех оборудованном неподалеку от Медыни. Сюда доставлялись русские офицеры, большей частью тяжело раненные и обмороженные. Мест на всех не хватало, и раненых развозили по соседним деревням. Кроме врачей, за ранеными ухаживали женщины-добровольцы, нередко дворянского звания. Одна из них, Наталья Бахметьева, дочь местного помещика, отставного полковника, уговорила отца забрать Рене из лазарета и перевезти к ним в сельцо Ульшино, где ему был уготован надлежащий уход. К этому времени Рене был совсем плох. Он метался в жару, часто впадал в беспамятство, и ангел смерти уже реял над ним.
В конце января Ульшино напоминало маленький островок жизни и тепла, затерянный среди океана снегов. Темные полоски окрестных лесов, как далекие материки, сливались с горизонтом, откуда каждый день вставало и закатывалось холодное малиновое солнце. Было тихо и по-утреннему морозно. Над крышами курился серый дымок. Лошади, тройка мохноногих крепышей-гнедых, легко вынесли сани на почтовый тракт, только полозья весело взвизгнули на раскате. Рене запомнил и описал в своих мемуарах этот день, когда состоялась первая прогулка выздоравливающего француза после долгих недель постели и лекарств. Весело бренчали бубенчики. Копыта лошадей отбивали по дороге частую дробь, отбрасывая в стороны мягкие ошметки снега. Унизанные серебристым инеем ветви деревьев были задумчиво-неподвижны, как в сказке. А может, все дело было в том, что рядом с Рене в санях сидела его спасительница, и мороз разрумянил ее нежные девичьи щеки?
Наташе в ту пору было 17 лет. Мать ее скончалась, родив младшего брата Коленьку, когда девочке едва исполнилось 5 лет. Ее воспитала тетка Александра, сестра отца, вдова, жившая вместе с ними. Это воспитание не было ни строгим, ни систематическим. Как и подобало девушке ее круга, Наташа была начитана, прилично говорила и писала по-французски. Увлекалась ли она чтением французских романов, модных в то время? Думаю, да. Однако, несмотря на условности провинциального воспитания, ее патриотизм не был напускным — пожертвования семьи Бахметьевых в военную казну, уход Наташи за ранеными, и, наконец, служба ее старшего брата в армии подтверждали это. Когда она приметила Рене в лазарете, он был беспомощен и вызывал чувство жалости, не более того. Бедняга, брошенный на походную койку в битком набитых санях, метался в бреду, то выкрикивая команды, то вспоминая свое детство.
Наталья была одной из лучших невест в уезде. Состояние отца, хлебосольство ее семьи, живость и задор наташиного характера собирали в их доме немало гостей и женихов. Хрустальный звон бокалов сливался с малиновым звоном шпор, здравицы в честь хозяев дома чередовались с тостами во славу русского оружия в великой освободительной войне. Иные из гостей, введенные в заблуждение общительностью Наташи (приобретенной не без влияния Руссо), уже радостно потирали руки или покручивали усы, предвкушая скорый успех. Увы, их планы напоминали незрелый плод, преждевременно сорванный и опасный для желудка.
В конце концов случилось то, что должно было случиться. На тайное увлечение, давно переполнявшее Рене, Наташа откликнулась нежно и страстно. Правда, на эту встречу они пришли разными путями. Рене — через мучительные сомнения и попытки заглушить в себе это чувство. Он, военнопленный, был и без того в неоплатном долгу перед семьей Бахметьевых, оказавшей ему столько помощи и доверия. Наташа, хоть и принимала во внимание столь необычные обстоятельства появления Рене в их доме, считала их предрассудками рядом с тем, что теперь было самым главным в ее жизни. Конечно, сыграло свою роль, что Рене, как и подобает гвардейцу-кирасиру, был хорош лицом и статен. Что, имея незаконченное юридическое образование (в армию он пошел из университета), француз оказался превосходным собеседником. К тому же он забавно коверкал русские слова и имел привычку подтрунивать над собой по любому поводу. Но главным все-таки было не это. Решающим преимуществом Шарвиля над любым соперником было то, что их встреча с Наташей произошла на кромке жизни и смерти, озарившись, как сказал бы Стендаль, всем обаянием рока. Что Рене, можно сказать, получил жизнь прямо из ее рук, и милое, отуманенное заботой Наташино лицо было первым, что увидел раненный лейтенант, открыв глаза после долгих дней тяжкого забытья.
Когда дело решительно пошло на поправку, и Рене уже ходил по дому, слегка опираясь на палку, встал вопрос о будущем. 0 расставании не было речи — француз нравился не только Наташе. Ее отец явно благоволил Рене, да и все в доме, включая прислугу, жаловали славного малого. Особенно после того, как он стал обучать 12-летнего Коленьку, наташиного брата, французскому языку, а также давать ему уроки фехтования, стрельбы и верховой езды. Восторгам Коленьки не было предела, и он засыпал и просыпался с именем своего учителя на устах. Уж что-что, а ездить верхом, фехтовать и стрелять из всех видов оружия во французской армии учили крепко, притом прямо на марше. Обычно этим занимались опытные седоусые наставники, в мундиры которых навсегда въелась золотая пыль легендарных итальянских походов Бонапарта.
3
В апреле, когда над полями зазвенели жаворонки, полковник Бахметьев распорядился заложить две коляски. Пригласив четырех соседей-помещиков и захватив с собой Шарвиля, он открыл сезон весенней охоты на вальдшнепа. Открывалась новая страница в жизни Рене, и притом счастливая. Он добыл четырех вальдшнепов, тогда как другие участники, среди которых были опытные охотники, — не более двух.
На торжественном вечере, затянувшемся далеко за полночь, Шарвиль дипломатично объяснил собравшимся свой успех тем, что полковник уступил ему лучшее место и отдал свое любимое ружье. И хотя секрет успеха был не только в этом, все оценили жест француза. Я представляю, что чувствовала Наташа, как сияли ее глаза. Об этом в воспоминаниях кирасира не говорится ни слова, но так должно было быть. Уже в конце вечера, как бы уступая настойчивым просьбам собравшихся, а на самом деле с охотой, полковник взял в руки гитару и на мгновение задумался, поглаживая седые усы. О чем он думал? О своей лихой молодости, прошумевшей крыльями суворовских знамен, или просто вспоминал слова романса?
Постепенно отношения Рене и Наташи стали предметом толков. Не только в доме, но и в уезде уже вовсю судачили о грядущей помолвке полковничьей дочери с «этим смазливым проходимцем». Очень скоро Шарвиль почувствовал перемену отношения к себе не только со стороны гостей дома, но и прислуги. Одно дело — гувернер-француз в услужении у русского помещика, а другое — пленный супостат, посмевший домогаться руки и сердца одной из лучших невест во всей округе. Полковник долго не решался начать трудный разговор с дочерью на эту тему, да и у Натальи не хватало духа объясниться с отцом. Наконец она решилась. Стояли погожие дни марта 1814 года. Яркое весеннее солнце под мелодичный перезвон капели быстро плавило калужские снега. Сама природа, пробуждаясь от зимнего сна, как бы хлопотала за судьбу влюбленных. О чем говорили отец и дочь, можно только догадываться. В конце концов выяснилось, что о браке Наташи с безродным пленным французом, да еще католиком-протестантом (гугенотом, как говорила тетка Александра), не могло быть и речи. К тому же, Наташин отец, готовясь к выборам в уездные предводители дворянства, не мог рисковать своей репутацией. Стало ясно, что далее оставаться Шарвилю в доме Бахметьевых было невозможно.
Война тем временем далеко откатилась от границ Московии. Русская пехота уже тяжким шагом прошла по раскисшим от весенних дождей дорогам Саксонии, и все понимали, что Париж не за горами. Но сколь великодушно русское сердце! Истерзанная войной Россия, готовая окончательно сломить неприятеля, не относилась к нему с жестокостью, с каждой победой становясь все великодушнее. Беречь священные камни Европы! Не притеснять местных жителей, особенно французов! Войти в Париж парадным строем, раздавая пропитание горожанам и не слишком обременяя их постоем!
На этой волне русского великодушия, охватившего даже чиновников военного ведомства, без особого труда удалось исхлопотать для Рене официальные бумаги для возвращения на родину. Разумеется, в дорогу ему было щедро выдано все необходимое, включая лошадей. Еще раньше, узнав о неизбежной разлуке, Наташа подарила Рене золотой медальон со своим портретом — на вечную и горькую память о несбывшемся счастье. Не отстал и наташин отец. Он подарил Шарвилю из своей антикварной коллекции бронзовую статуэтку вальдшнепа превосходной работы. На подставке была выгравирована надпись: «Полковник Бахметьев — лейтенанту Шарвилю на память об охоте апреля 1813».
О дне отъезда Рене пишет трудно и скупо. Ему явно было не до подобных воспоминаний, когда он выдавливал из себя эти строки. Разумеется, осунувшаяся за последние недели Наташа и ее отец достойно выдержали нелегкие минуты прощания. Только вот Коленька подвел. Он так и не вышел на проводы своего кумира, забившись в угол комнаты и безутешно рыдая.
Возвращаться домой Шарвилю пришлось через Европу, уставшую от долгой войны и на чем свет стоит проклинавшую французов. На одном постоялом дворе в Австрии он едва не был растерзан разъяренной толпой крестьян, принявших его за французского жандарма. Во Францию Рене вернулся глубоко разочарованным и морально опустошенным и долгое время был не у дел. Спустя несколько лет, закончив университет, удачно женившись и преуспев на юридическом поприще, он решает заняться политикой. Теперь Рене Шарвиль — всеми уважаемый человек с великолепной биографией и боевыми наградами. Впоследствии он будет избран депутатом Национального собрания и получит орден Почетного Легиона. Безвременная смерть в 53 года — следствие перенесенных в молодости непомерных лишений — оборвет его яркую карьеру. Свои мемуары, которые он так и не дописал, золотой медальон с портретом русской девушки и статуэтку вальдшнепа Рене Шарвиль завещал своим наследникам, как самые дорогие реликвии.
Закончив свой рассказ, месье Дювеналь ненадолго задумался. Усталое медное солнце давно закатилось за горизонт, и его последние блики гасли на западе столицы. Синие сумерки, опускаясь на зубчатые силуэты московских зданий, придавали им очертания сказочных замков. Великий город уже светился вечерними огнями. Кремлевские куранты не первый раз за этот день отбивали свое вечное время, как бы соединяя прошлое с настоящим невидимой, но прочной нитью.
— А знаете что, — прервал молчание месье Дювеналь. — Приезжайте во Францию. Я познакомлю вас с моей семьей, будем вместе охотиться на зимующего вальдшнепа, навестим могилу нашего славного предка. Я вышлю вам приглашение. Только вот — когда?.. Эта проклятая кочевая жизнь...
Зимой я получил из Франции увесистый конверт с ксерокопиями мемуаров Рене Шарвиля. Вскрыв его, я обнаружил стопку страниц, исписанных размашистым неразборчивым почерком на французском языке. Оперенные стрелы многочисленных исправлений и дополнений вонзались в текст на каждой странице. Иногда автор сильно волновался, о чем говорили резкие зачеркивания целых строк, чернильные кляксы и брызги, срывавшиеся с пера. В конверте также была записка от Дювеналя, в которой он извинялся за задержку с приглашением и объяснял, почему скопированы именно эти страницы. «Мемуары довольно объемны и не всегда интересны. Я вам прислал страницы, на которых Рене описывает свое вступление в Россию в рядах Великой армии и пребывание в доме Бахметьевых после полученных ранений. Я надеюсь, что эти сведения дополнят и уточнят мой московский рассказ...»
Есть в мемуарах Шарвиля такие строки: «...Честолюбивый я пришел в Россию с оружием в руках, неся смерть и разорение. Русские, в конце концов, отплатили мне за это заботой и любовью. Это удивительный народ, совсем не похожий на нас, французов. Они мало считают деньги, очень гостеприимны и умеют дружить. Природа здесь суровая, но дышится необыкновенно легко. Еще год жизни в России, и я откажусь от французского подданства...»
Я изложил эту историю, изменив лишь имена действующих лиц и позволив себе осторожные догадки там, где цепь воспоминаний Рене Шарвиля рвется на отдельные звенья. Надеюсь, читатель простит мне, поклоннику охоты на вальдшнепа и скромному лесному скитальцу, эти маленькие вольности.
.gif){kind=small}
.gif){kind=small}
.gif){kind=small}
.jpg)
