21.07.2010 | Моя жизнь в лесу и дома

Начало в №1–6/2010

 Начало в №1–6/2010   

СОБОЛЮШКА
 

Андрей Изокилович был лучшим во всей округе мастером по изготовлению камасных лыж и лодок. Он представлялся мне крепким, как лиственничный кряж, мужчиной, которого не тронули годы лишений. И я никак не мог смириться с мыслью, что его уже нет в живых. Почему он ушел в тайгу умирать? Почему ушел из жизни таким образом? Что думал, аккуратно выдалбливая в таежной глуши кедровую домовину, которая стала его последней постелью, смертным одром? Как провел последние дни и часы своей жизни? Этого уже никто и никогда не узнает. Прожил он свою жизнь в заботах о благополучии живших с ним рядом людей. И смерть принял, отпустив жизнь из своего бренного тела на волю, в таежный простор, разбежавшийся бескрайними лесами по хребтам и распадкам в бесконечную даль.

После похорон старого мастера, не откладывая, я решил выходить на промысел. Тщательно отобрал необходимые вещи. Даже малый лишний груз на нартах — тяжелая обуза. Груза набралось немного, около пятидесяти килограммов, и я рассчитывал добраться до избушки в два дня. Но выпавший накануне снег нарушил планы. Пришлось «топтать» новую лыжню, и переход занял три дня.

На первую ночевку я остановился в нашей избушке, у Капидона Николаевича, который вышел на промысел раньше и уже добыл двух соболей. Зверьки попались темные, и старый охотник не скрывал радости. За разговорами улеглись спать далеко за полночь.

А утром, еще по-темному, я уже тащил нарты вверх по реке с особым, запомнившимся мне чувством «полной самостоятельности». Исаковка замерзла ровно, и, переночевав в землянке Глухого, без особых хлопот глубокой ночью следующего дня я добрался до избушки.

Утро встретило горькой несправедливостью. Медведь взобрался на мой лабаз, разломал легкую крышу, съел мясо, разорвал мешки с сухарями, рассыпал макароны, горох, не обошел вниманием и сахар. Сбросил с лабаза бочку с рыбой, обкусил у нее зауторы, выбил дно, съел рыбу. Невольно вспомнился напугавший меня во время переправы через Енисей топляк — плохая примета не прошла мимо. Проклиная лесного разбойника самыми худыми словами, я аккуратно собрал остатки провизии. Все подсчитал. При самом экономном расходовании продуктов хватит не более чем на две недели. Решил отработать это время, а потом выйти в село и решать, что делать дальше.

Началась затяжная, однообразная работа на капканах. Заниматься специальной охотой на лося или оленя не было времени, нужно было применить все свое умение для добычи соболя. Зверек очень плохо шел в капканы, поднялся в недоступные для меня хребты, а путики были проложены, как обычно делают в этой местности, по ключам.

Использовал всякую возможность пополнить пищевые запасы за счет дичи — белки или рябчика, но удача выпадала редко. Обычно, добыв рябчика, я его тут же, на месте, теплым и съедал. Так привык к свежему, теплому мясу, что приготовленный в котелке рябчик казался грубым и невкусным.

Добыл восемь соболей. Не обошлось без курьеза. В один из капканов, подрезанный под след на переходе соболя через небольшой ветроломный завал, попался крупный рыжий самец. Я взял застывшего зверька, отряхнул присыпавший его снег и увидел, что у него съедены мышцы на задних ногах. Вначале подумал, что соболя испортили вездесущие мыши, но засомневался: слишком много было съедено за одну ночь. Присмотрелся и обнаружил на снегу следы другого соболя. Аккуратные, маленькие, ровной «двоечкой», перемежающейся иногда и «трехчеткой», они уходили от завала в высокоствольный лес. Самочка!
 

Где-то там, в лесу, соболюшка остановилась на дневку. Есть другого соболя ее, конечно, заставила бескормица. Значит, она обязательно придет сюда снова. Я положил тушку на место, поставил рядом капканчик и воткнул в снег несколько срезанных тут же палочек так, чтобы подход к тушке был свободным со стороны капкана. Соболюшка попала в капкан на второй день.
 

Зверек оказался маленьким, но редкой, завораживающей глаз красоты. По темной, блестящей, смоляной ости легкой дымкой лежало ровное, без переходов, «серебро» — чисто-белые кончики остевых волос. Весь зверек — мордочка, лапки, ушки, хвост, изящное, словно выточенное, тельце — оказался удивительно гармонично созданным творением природы.
 

В сердце мое закралась невесть откуда появившаяся горечь. Вместо радости от того, что сумел добыть соболя и заработал деньги на проживание, я почувствовал тупую тяжесть от случившейся по моей воле гибели этого зверька. В голодную пору соболюшка удивительной красоты нашла себе пропитание, чтобы не погибнуть в суровой тайге, не погубить свою подаренную природой уникальность, передать ее в наследство следующему поколению. Но в ее дом пришел человек и жестоко оборвал тонкую ниточку, за которую держался в жизни этот редкостный зверек здешней тайги.

Когда я принес обработанную шкурку соболюшки в контору и передал заготовителю — высокому, кряжистому, степенному мужчине, совершенно не подверженному никаким эмоциям, он взял шкурку в руки, крякнул, неожиданно резко встал и подошел к окну, к свету. Долго молча рассматривал, встряхивал и гладил шкурку, дул на волос, чтобы раздвинуть кроющую ость и рассмотреть подпушь. Лицо его, скуластое, грубое, вдруг изменилось. Я не сразу смог догадаться, отчего это произошло, и только присмотревшись, понял: глаза!

У Михаила Ивановича, сурового сибирского мужика, были «теплые», ласковые, как у глупого влюбленного юноши, глаза. Приемщик запустил широченную ладонь в свою кудлатую шевелюру, поворошил волосы и изрек: «Никогда таку не видывал… Давай, зови всех сюда, пусть посмотрят, че быват». Соболюшку долго не отправляли на пушную базу, оставив в шкафу под стеклом у приемщика — на общее обозрение. Я получил за эту шкурку самую высокую плату, как за «головку высокую». Взял деньги, а в памяти, как в кино, мелькнули картинки темной тайги, лыжни, капканов, обглоданной тушки соболя и застывшая на крепком морозе чудо-соболюшка. Не всякая охота бывает в радость.

В ОЖИДАНИИ САМОЛЕТА
  После сдачи пушнины я доложился директору о бедах, которые со мной произошли. Ничего другого, я думал, мне не оставалось, как затаскивать в одиночку на промысел, за шестьдесят километров, тяжелые нарты с провизией. Но Александра Ивановна меня обрадовала: сказала, что коопзверопромхоз как раз сейчас заключает договор о заброске провианта охотникам на дальние угодья самолетом! Эта работа начнется уже со следующей недели, и, если я поспешу выйти к своей избушке и выложить там на снегу крест из еловых веток – знак «на сброс», – то буду первым в промхозе охотником, которому доставят груз самолетом.

В один день, получив деньги за добытую пушнину, я закупил все необходимые продукты и упаковал в мешки по правилам, о которых мне рассказали. Мешки были прочные, в них укладывался груз только на половину объема, чтобы при сбросе такой «пакет» имел парусность.

На другой день, едва подержавшись за сына, я ушел из дома, захватив рюкзак с провизией, которой, как предполагалось, должно было хватить на неделю. Я быстро покатил своей лыжней, унося с собой запахи родного дома, в которых прогорклый дымок от сбежавшего на плиту молока перемешался с запахом детских пеленок, прожаренной на медвежьем сале картошки — с легким, проникающим в самое сердце запахом волос моей жены.

За день дошел по лыжне до избушки Глухого. Ночевал и уже во второй половине следующего дня был в своей избушке. В тот же день выложил на чистой от растительности террасе рядом с рекой большой крест из еловых и пихтовых веток, воткнув их в снег. Все сделал для того, чтобы обозначить место для сброса продуктов с самолета. По моим расчетам, самолет должен был прилететь в ближайшие два-три дня, и я не отлучался от избушки далеко, обслуживая ближайшие капканы на путиках. Местный соболь здесь был уже выловлен, и оставалось надеяться только на добычу «проходного» зверька. Минула неделя ожидания. Продукты, которые я принес с собой, подходили к концу. Подсчитав свои «пищевые» возможности, я решил перейти на экономрежим. Разложил запасы на кучки. Провизии оставалось на три дня, а с «узким» расходованием можно было прожить и пять дней.

Самолет должен был прилететь со дня на день, так как в конторе промхоза хорошо знали, что у меня продуктов максимум на десять дней. Много ли можно унести в рюкзаке для проживания в морозной тайге?! Размышляя таким образом, я лег спать. Проснулся среди ночи от странного гула. Сразу догадался, что гудит низким басом тайга от налетевшего на нее ветра. Пурга! Редкое в этих местах явление в декабрьские морозы. Выглянул за дверь и поспешил убраться обратно: снаружи в ветряном вихре крутился колесом густой шар перетертого, мелкого снега. Конечно, никакой самолет в такую погоду не полетит, но я был уверен, что пурга не может забавляться своим разгулом дольше одного-трех дней. Однако ошибся.

Минули все пять дней моего почти голодного ожидания, а ветер и снег не прекращались. Днем, не обращая внимания на погоду, я выходил в лес, надеясь добыть рябчика, кукшу, белку, поймать в капкан соболя, чтобы как-то разнообразить свои неограниченные запасы кипяченой воды, но тщетно. Собрал на путиках и съел прикормку. В пургу тайга затаилась, все живое спряталось, никаких следов, никаких звуков, кроме завывания на все голоса разогнавшегося в яростном беге ветра. Ветер не унимался, но иногда снег прекращался, низкие облака разрывались, и сквозь них прогладывало серое зимнее небо.

Каждое утро я обновлял свой «посадочный знак», вытаскивая засыпанные снегом ветки, посылая безжалостной пурге самые обидные слова. В очередной выход на подновление знака на месте сброса я увидел следы белой куропатки у кустика торчавшего из-под снега ивняка. Первая обнаруженная за много дней живность рядом с моей избушкой! Тут же сделал из снега холмик, нарезал и воткнул в него заборчиком веточки ивы, принес из избушки рыболовную жилку и насторожил на холмике, по центру, три петельки. Конечно, не надеялся, что птица попадет, так как снег мог быстро замести все мои ловчие приспособления. Но к вечеру куропатка попалась в ловушку! Здесь же заметил следы второй куропатки. Однако поймать ее мне было не суждено, птица больше не появилась. Я догадался, что, потеряв свою напарницу, она отлетела с этого места.

Мясо куропатки съел сырым, посолив. Потом раздробил кости, сварил и выпил бульон. Прожил еще два дня совершенно без всякой пищи. На третий день решил выходить из тайги, представляя себе все трудности движения по снегу, давно похоронившему под собой всякое подобие лыжни. На избушке Глухого продуктов не было. Значит, нужно было выйти к Капидону Николаевичу, за сорок километров. Не такой уж далекий переход, и если идти ровно, без спешки, то к вечеру я должен буду попасть в избушку к своему прошлогоднему напарнику.

На самом рассвете я вышел из избушки и решительно «замесил» лыжами «целик» по реке вниз, расчетливо, не прибавляя скорости, экономно расходуя силы, хотя никакого ощущения слабости от голодовки я не испытывал. Снег прекратился, но ветер все так же быстро гнал облака по просветлевшему на рассвете небу. Через три часа хода, когда я уже «отмерил» первый десяток километров, тучи на небе разорвались, и в эти разрывы стало проглядывать солнце. Погода явно менялась к лучшему, в сознание закралось сомнение относительно правильности моего решения, но я понимал, что, вернувшись назад, в избушку, я уже не смогу во второй раз выбраться из леса живым, если вдруг не прилетит самолет.

И тут, как бы подтверждая мои сомнения, над лесом повис и начал приближаться звук самолета! Вот он пролетел надо мной высоко в небе, болтаясь под порывами ветра так, что мне это было видно с земли. Полетел к избушке! Я повернул назад и с силами, которые вдруг пришли сами собой, бегом покатил по лыжне к своему «кресту». Слышал, как самолет делал несколько заходов на одном месте — сбрасывал мешки! Когда он ушел обратно, я не видел. Возможно, самолет изменил свой маршрут.

Первое, что бросилось в глаза, когда подошел к месту сброса, — серый налет на снегу. Оказалось, что мешок, в котором были махорка, пшено и мелочь из одежды, разлетелся в клочья, зацепившись за верхушку сухой елки, одиноко торчавшей у самого края леса. Я решил, что это хороший знак, чтобы бросить курить, что я давно собирался сделать. Все остальные мешки были обнаружены в целости. Но мешок с горохом и сахаром-рафинадом упал на реку, пробил снег до наледи и не вылетел из-под снега, как остальные мешки, а остался лежать в воде. Когда я его вытащил, он уже не сохранил в себе никакой сладости. Пять килограммов рафинада, который состоял из крупных, колотых кусков, растворились в ледяной воде бесследно. Я остался без сахара, без курева, но с достаточным для проживания и хорошей работы запасом продуктов. Было чему радоваться!

БЕРЛОГА!
  После сытной похлебки, которую я ел малыми порциями в течение всего оставшегося дня и первой половины ночи, остро захотелось закурить. Табак в избушке давно кончился, но я еще кое-как пробавлялся окурками, завалившимися за нары в разных углах. Полез под нары, высвечивая свечкой усыпанный хвоей и мелким мусором тесаный накатник пола, заглядывал во все трещины, но тщетно: все, что можно было выбрать из этого мусорного склада, я уже выбрал. В памяти навязчиво билась мысль о том, что я поступил очень опрометчиво, не собрав рассыпанный на снегу табак, который вполне мог бы мне служить еще не один день. Ведь его нужно было только высушить, а рассыпан он был довольно толстым слоем…

Ползал под нарами и ругал себя за промашку, как только мог. И в какой-то момент вдруг осознал, что представляю собой опустившегося, безвольного раба грязного окурка, готов поклоняться ему ради особого, сладкого раздражения своих легких, удовольствия, которое отнимает и здоровье, и саму возможность нормально мыслить, оставаться гордым человеком. Надо бросить курить! Раз и навсегда. И бросил, оставшись верным этому решению на всю последующую жизнь. Помнится, что через месяц после этого я почувствовал прилив энергии, ощущение яркой бодрости, чему и радовался, и удивлялся одновременно. Но курение – занятие жестокое. Шесть долгих лет я не однажды «закуривал» во сне, сладко затягивался крепким табаком и… просыпался в страхе.

В отдельные погожие дни я уходил со своего участка далеко в сторону, но вовсе не для того, чтобы поискать там следы соболей. Мне было очень интересно побывать в новых местах, где, возможно, давно не появлялся человек. По крайней мере, в последние тридцать лет людям вдали от реки и ручьев, в вершинах хребтов делать было нечего. В довоенный период енисейская тайга была так «подчищена» промышленниками, что за одним соболем ходили по неделе, а то и все две. Правобережье Енисея гористое, но хребты низкие, пологие, и редко в каком месте нельзя было взобраться на вершину. Крутые стенки и крупноскальные россыпи встречались не часто. Камасные лыжи — замечательное творение умелых рук человека — позволяли без особого труда подниматься на довольно крутые склоны. С вершины хребта, покрытого редким и низким березняком, угнетенным ветрами, морозами и бедной, каменистой почвой, открывался широкий, захватывающий душу простор. Волны покрытых лесом вершин чередовались с белыми полосами выступающих над ними гольцов, и вся картина вздыбившихся и застывших во времени волн этого гигантского зелено-белого моря насквозь промороженной зимней тайги уходила вдаль, теряя свои очертания и сливаясь в единую темно-голубую дымку в том месте, где земля соприкасалась с небом. На гольцах, где снег был набит ветром, я увидел редкую здесь кабаргу, которая медленно, как мне показалось, ушла от меня в распадок. Оказалось, что там были набиты у оленей две тропы.

Сходил через Скальный хребет и на реку Торжиху. Подивился выдре, которая перешла из Торжихи в Исаковку как раз в этом, самом узком, месте. С верха хребта она катилась вниз на брюхе, проделав в снегу приметную борозду. И только внизу запрыгала двойками, вышла на лед Исаковки и нырнула под снег на шивере: там была промоина, о которой я знал и обходил ее стороной.

В один из своих походов по окрестностям, ближе к верховью Исаковки, я неожиданно наткнулся на продух в снегу, очень похожий на вход в берлогу медведя. Никогда в своей жизни до этого я не видел берлогу и, конечно, не представлял, как может выглядеть зимой «чело-вход». Над продухом намерзла широкая шапка инея с желтоватым оттенком. Как раз такая изморозь бывает над берлогой, об этом я читал в книжках. Но я не раз встречал в лесу такие заиндевевшие кусты около крупных, выпавших деревьев, около расщелин в скалах, над муравейниками. Читал также о том, что около берлоги медведь ломает кусты, маленькие деревца, сдирает кору на деревьях. Но никаких отметин на редко стоявших здесь деревцах не обнаружил.

Решил срубить растущую рядом березку и прощупать ею продух. Березовый шестик вначале никак не протыкался под снег, во всех местах, куда я им тыкал, он во что-то упирался. Потом вдруг легко провалился и почти весь ушел в продух.

Я потыкал шестиком, стараясь направлять его в разные стороны, и уже собирался оставить это пустое занятие, как вдруг услышал, будто кто-то слабо чихнул. Может, шест за что-нибудь зацепился? Потыкал еще. Из-под снега послышалось шипение и чихание! Вытащил свое орудие и поспешил отойти от продуха. Берлога! Сразу возникли в памяти картины и утащенного оленя, и развороченного лабаза. Медведь! Как раз сюда, на север, ушел тот разбойник, который учинил мне зло. Вполне могло быть, что это он и есть. Но что я мог сделать с медведем, будучи вооружен «мелкашкой»? Да и как выгнать медведя в одиночку? Решил сходить за помощью к Капидону Николаевичу: «один не то, что вдвоем».

Но случилось так, что я задержался на своих путиках, обнаружив следы двух соболей, перешедших через мой ухожень. Через четыре дня одного зверька поймал. А второй ушел моей лыжней как раз в сторону медвежьей берлоги. Утром следующего дня я решил протропить ушедшего зверька и заодно посмотреть на берлогу. Зарядил в десяток патронов двойную порцию пороха «на всякий случай» и рано утром пошел по своей лыжне на перевал.
  Соболь вскоре сошел с лыжни, и я его оставил, не надеясь найти вблизи его запуск. По ровному, без нарысков, следу соболя мне стало понятно, что это «ходовой» зверек, пойдет далеко.

К берлоге вышел быстро. Куржака, после моих махинаций у «чела», немного прибавилось. Что делать? Этот вопрос висел надо мной, будоражил сознание, разогревая охотничий азарт. Что если залезть на дерево и пострелять в чело? Если медведь и вылезет, то по глубокому снегу далеко не уйдет, снова ляжет, и его можно будет найти по следу: на его следах останется целая траншея.

Деревья росли здесь редко, но одна суклявая береза стояла как раз напротив чела. Я сбросил лыжи, утоптал снег под березой и взобрался на дерево, всего-то едва на полтора метра от снега. Уселся на сучке, прицелился и выстрелил в чело берлоги. Сразу зарядил второй патрон. Подождал с минуту и выстрелил еще раз. Ничего не произошло. Хотел слезть с березы и пошевелить в берлоге шестом, торчавшим в снегу рядом с ней. Как вдруг почувствовал, что меня одолел страх и я не могу слезть с березы, чтобы поработать шестом! После моих выстрелов медведь мог насторожиться, а от беспокойства шестом непременно, как мне казалось, выскочит из берлоги. Добыть его на один выстрел можно только в убойное место, по голове, а сделать это, даже имея возможность изготовиться для выстрела, вовсе не то, что стрельнуть в бутылку влет, что я неплохо выполнял из своей малокалиберной винтовки. Решил еще раз стрельнуть в берлогу, стараясь прицелиться по той линии, по которой у меня легко ушел в берлогу шест в прошлый раз.

Выстрел... В берлоге глухо и коротко рявкнул медведь, и в следующее мгновение зашевелился снег в самом продухе!
  Я быстро, но расчетливо, выполняя каждое движение как автомат, зарядил «тозовку» в тот самый момент, когда медведь вылез из берлоги и развернулся в глубоком снегу, намереваясь уйти в сторону, противоположную от березы, на которой я сидел. Я выстрелил ему в затылок. Резкий щелчок винтовки — и зверь мягко, без единого движения осел на месте. Через минуту слез с березы, и тут меня пронял сильный озноб. Я нещадно трясся всем телом и потому, что сильно замерз, и потому, что в первый раз в своей жизни стрелял в медведя.

Работать со зверем в таком состоянии я не мог, отошел к лесу и развел костер у первой попавшейся сушины. Отогрелся, притащил дров поближе к медведю, разложил костер рядом и занялся обдиранием шкуры. Нож при работе нельзя было доставать из зверя, так как лезвие быстро настывало на морозе и это вызывало неудобства при работе. Обдирая шкуру, я нашел место, куда угодила пулька от моего выстрела в берлогу, а разделывая тушу, определил, что у медведя было пробито левое плечо и кость лопатки. С внутренней стороны лопатки образовался кровоподтек, в котором обнаружилась сплющенная пулька. Малокалиберка с усиленным зарядом оказалась серьезным оружием.

Зверь оказался молодым самцом весом около 120–130 кг. Я свернул шкуру и разделал мясо так, чтобы удобно было навязать промороженные части на панягу. На тайгу начал опускаться вечер, когда я, прихватив с собой кусок мяса с жиром, поспешил вернуться к избушке. Рассчитывал выйти засветло, но не успел и последний километр выходил в полной темноте, нащупывая лыжами пробитую лыжню. Так и шел, пока не выбрался уже у самой избушки на реку. Здесь был какой-то свет, и боковым зрением я видел слабую тень, которой обозначалась лыжня. В избушке впервые сварил мясо медведя, которого добыл сам.

Два дня выносил добытого медведя, набил крепкую лыжню и синяки на плечах от паняги. Оттаял и обезжирил шкуру, затратив на это занятие почти всю ночь. Долго и внимательно рассматривал лапы, пальцы, когти. Удивительное оказалось это приспособление с мощными сухожилиями, удерживающими крепкие когти на пятипалой лапе, очень похожей на ладонь человека. Шкуру прибил для просушки на стену, а мясо оставил на улице, на крыше избушки, накрыв двумя плахами, оставшимися после строительства.

Вторая половина зимы оказалась очень неудачной для охоты. Местного соболя я выловил, а «ходовой» на моем участке если и появлялся, то не задерживался, пересекал реку, Скальный хребет и, отмеряя километры, уходил в верховье Торжихи. Выходить туда в одиночку, в тридцатиградусный мороз, с ночевкой у костра, я не решался.

Разложил часть медвежьего мяса по своим путикам, надеясь, что запах медвежатины привлечет соболей. Напрасно. Даже на том месте, где я добыл медведя и остались внутренности, соболь не появился. Я ходил к берлоге несколько раз, но никого, кроме вездесущего ворона, кукши и стайки красногрудых чечеток, там не обнаружил. На медвежье мясо в капканы попались с десяток белок, две летяги и кедровка.

Продолжение следует
Валентин ПАЖЕТНОВ
Художник Вадим ГОРБАТОВ
Журнал «Охотничий двор» № 7 (июль) 2010 г.

Оставить комментарий