06.08.2010 | Последний костер

Коровцы всегда вызывали у меня какое-то восхищенное состояние. Огромный песчаный бугор порос можжевельником. Да не таким, какой мы привыкли видеть в лесу, а можжевельником-исполином. Трех-четырехметровые кусты создавали ощущение, что ты находишься не в Мещере, а где-то там, за тысячу лет, в кипарисовой роще. Запах стоял неописуемый.

Приехав домой из очередной командировки и, не увидев отца, удивленно спросил у матери:
—    Ма! А где папка? Куда это он запропал?
Мать присела к столу и, положив руки на колени, с грустью произнесла:
—    Чего-то, Вовка, с нашим отцом творится непонятное. Болячка какая-то его гложет. Ест плохо, спит плохо — ходит какой-то неприкаянный весь. Помирать собрался. А вчера, вдруг, ни с того, ни с сего, в деревню собрался, говорит — поеду, последний раз на реку схожу, попрощаюсь.
Я взглянул на часы, и решение пришло моментально:
—    Ма! Давай разбирай мои сумки да положи мне в рюкзак чего-нибудь — поеду в деревню. Бабулю давно не видел, да и с отца тоску постараюсь согнать. Чего он захандрил?..
Двадцать минут езды на пригородном поезде — и вот я уже, спрыгнув на платформу на станции Ильичев, бодро шагаю по проселочной дороге, закинув за плечи рюкзак. Пройти семь километров для молодого здорового мужика — раз плюнуть, а если и погода отличная, то вообще одно удовольствие.
Начало бабьего лета щедро обсыпало все вокруг таким золотым цветом, что красота природы даже не восхищала, а умиляла. Я сворачивал с дороги на тропинки, сокращая расстояние и обходя деревни огородами. Там кипела работа — народ копал картошку. Сладко пахло дымом от костров, на которых ребятня жгла ботву и пекла картофелины. Это был запах детства, родной и близкий.
Мое появление в доме вызвало радостное удивление.
—    Вот и все вопросы решены, — улыбаясь произнес дядька, подымаясь из-за стола и шагнув мне навстречу.
—    Отец на реку зовет, а у меня борозд двадцать картошки не копано. Хоть ночью и не будет дождя, оставлять на завтра неохота.
Поздоровавшись с отцом и дядькой, чмокнул бабулю в щечку и присел к столу.
—    Ладно, дядька! Так и быть — выручу. За этим и приехал. Сейчас бабуля чем-нибудь накормит, и пойдем потихонечку. Я сам по реке истосковался, душа ноет. Да и погода, словно лето опять наступило.
—    Погодка как по заказу. Ладно, пойду докапывать. Ключ от лодки вон на гвоздике. Весло, кружки, ложки — в кустах найдешь, знаешь где. Ружья в горнице, да и Пальму возьмите, пусть разомнется, а то на цепи засиделась.
Поев, я собрал рюкзак, и мы вышли на гумно. Пальма, увидев меня, завизжала и бросилась навстречу, положив лапы на грудь и облизывая мое лицо.
—    Ну-ну! Соскучилась? Матушка моя! Сейчас отцеплю, и с нами пойдешь, погоняешь ушастых по кустам, — приговаривал я, снимая с собаки ошейник.
Пройдя Игуниху, дойдя до Липовицы, отец, молчавший до этого всю дорогу, произнес:
—    Давай, сынок, отдохнем! Устал я чего-то.
Я снял рюкзак, мы положили на него ружья и закурили.
—    Вишь, сынок, прошел чуть поболе версты, и язык на плечо, а раньше... 20 верст на лыжах, и как огурчик, — дрогнувшим голосом произнес он, и в его глазах блеснула слезинка. — Видно, лапти пора сушить, — с горечью добавил отец, затаптывая окурок сапогом и вешая ружье на плечо.
Он медленным шагом, ссутулившись и опустив голову, пошел по дороге. Мысль страшная, жестокая вдруг больно резанула по сердцу. А ведь отец — старик! В постоянном общении я не замечал этого, а сейчас... Я до хруста в пальцах сжал кулаки, но боль не проходила. Так мы, каждый погруженный в свои мысли, молча дошли до Коровцев.
—    Ну чего, сын, покурим? Глянь, красотища-то какая!
Коровцы всегда вызывали у меня какое-то восхищенное состояние. Огромный песчаный бугор порос можжевельником. Да не таким, какой мы привыкли видеть в лесу, а можжевельником-исполином. Трех-четырехметровые кусты создавали ощущение, что ты находишься не в Мещере, а где-то там, за тысячу лет, в кипарисовой роще. Запах стоял неописуемый. С одной стороны бугор круто сбегал к речке, которая текла с Липовицы, и зарос калиной. Калина росла на обоих берегах так густо, что речка текла, как в туннеле. Пройдет месяц с небольшим, ударит первый морозец, и здесь будет тесно от людей. Огромными корзинами люд со всей округи соберется сюда заготавливать ее впрок, на зиму. Нет ничего вкуснее пирогов с калиной, да и от давления — первое средство. Бабуля по ведру томила ягоды в русской печке, готовя отцу лекарство от недуга.
Постояв и полюбовавшись этой красотой, мы продолжили свой путь. Перешли по мостку речку и через несколько минут вышли на берег озера. На место, которое зовется в народе Пристань. Десятка два лодок уткнулись носами в заросший осокой берег. Достав ключ, я открыл замок на своей лодке, затем сходил в кусты, нашел весло и мешок с посудой. Положив скамеечку поперек лодки, отец уселся на нее и начал вычерпывать деревянным ковшиком воду, которая скопилась
после дождя. Погрузив все в лодку, толкнул ее от берега и запрыгнул. Усевшись сзади поудобней, я начал медленно грести. Отец повернулся ко мне и, заталкивая патроны в стволы, произнес:
—    Вовк, давай загребай правее, вдоль камышей. Сейчас должно что-нибудь вылететь.
Лодка медленно шла по озерной глади. Проплыв немного, я повернул в глубь камышей, откуда вытекала маленькая речка и где стоял дядькин ез. Причалив к езу, я затормозил лодку веслом. Отец поднял сперва решетку, а затем вытащил из воды вентерь — в нем копошилось десятка два толстых вьюнов и поблескивали чешуей с пяток небольших щучек и карасей.
—    Ну вот, есть из чего уху сварганить,
—    засмеялся довольный отец, вытряхивая рыбу из вентеря в лодку.
Развернув лодку, мы двинулись дальше, к месту нашей ночевки. Не успела лодка пройти и двухсот метров, как из камышей с шумом поднялась стайка уток. Отец вскинул ружье, один за другим прозвучало два выстрела. Одна из птиц камнем упала на воду. Я с удивлением посмотрел на отца. Два выстрела и одно попадание — у меня не укладывалось в голове. Отец считался отличным стрелком, и я с детства этим гордился.
...Отец вновь стал угрюмым. Он с безразличным видом поднял из воды красавца селезня и положил в лодку.
Через полсотни метров мы причалили к берегу, где недалеко стояла наша избушка.
—    Слышь, Вовк, — произнес отец, выбираясь из лодки. — Давай не пойдем в избушку. Ночуем здесь, на берегу. Дождя ночью не будет, а звездное небо всегда лучше любого потолка над головой. Вольнее дышится.
Пальма, выскочившая из лодки, подбежала, лизнула по очереди обоих в лицо и скрылась в кустах. Через некоторое время раздался визг и лай.
—    Ну, пошла потеха — видно, косого подняла, теперь будет жирок сгонять,
—    засмеялся отец.
Солнце заканчивало свой дневной путь. Мы развели костер, подвесили котелок для чая, и я начал вынимать съестное из рюкзака...
—    О, моя любимая, — произнес отец, увидев, как я достал из рюкзака и положил на траву бутылку «Охотничьей водки».
Из всех крепких напитков отец предпочитал «Охотничью» или «Старку», и я, чтобы сделать ему приятное, старался покупать именно эту водку, порой обойдя чуть ли не десяток магазинов.
Мы присели у костра. Сало, нанизанное на прутик, швырчало и вызывало обильную слюну. Отец откупорил бутылку, налил себе немного в кружку и произнес:
—    Спасибо тебе, Господи! Спасибо за эту красоту, которая окружала меня всю мою жизнь. Об одном прошу, Боже! Не забирай меня весной. Страшно умирать, когда вокруг начинается новая жизнь. Пройдет весна, а там, поступай, как хочешь, — из глаз отца потекли слезы. Он смахнул их рукой и залпом выпил.
Молча выпил и я. Мы сидели, закусывали и молчали, думая каждый о своем. Прибежала Пальма, скуля и повизгивая, звала нас за собой. Но видя, что мы не встаем и не берем в руки ружья, обиженно гавкнула и снова скрылась в кустах.
—    Ну чего, па? Уху будем варить или селезня? — спросил я.
—    Знаешь, Вовк, давай уху, а селезня матери отвезем. Начинай с ухой, а я пойду, новые рогульки для костра вырублю. А то не успеешь оглянуться — стемнеет. Вишь, солнце на озере стало дорожку прокладывать.
Поднявшись, я подошел к воде, подумал и начал раздеваться.
—    Вовка! Ты чего надумал? Не дури! Винцо заиграло? Вода — лед! Сведет ноги, и кранты!
—    Ладно, не сведет. А ты забыл, что говорил! А, папка? Родная вода холодной не бывает.
Раздевшись, я перевел дух и прыгнул вниз головой в речку. Холод как обручами сжал тело и выбросил его на поверхность. Отфыркиваясь, я поплыл. Отец подошел к берегу и наблюдал за мной.
—    Па! Раздевайся да плыви сюда, вода — прелесть.
Отец что-то сказал с сердитым видом, плюнул и направился к костру. Но в такой воде долго не накупаешься. Я еще раз окунулся с головой и поплыл к берегу. Поеживаясь, быстро оделся и, закурив, подошел к костру. Усталости как не бывало.
—    А правда, папка, вода — чудо! А то в этом году, с этими командировками, на своей реке и не искупался. Давай я с ухой займусь, а ты иди вырубай рогульки.
Покончив со всеми приготовлениями и повесив котелок над огнем, мы подошли к воде. Солнце, упавшее наполовину за горизонт, постепенно убирало оранжевую дорожку с водной глади. Теперь она начиналась не от берега, как раньше, а где-то с середины озера и упиралась в камыши на том берегу.
—    Красотища-то какая, - произнес отец. — Если в раю так же, я хоть сейчас согласен переехать туда.
—    А ты чего, папка, на рай-то губы раскатал? А вдруг в ад угодишь?
—    Нет, сын! Ад не для меня. Тебе скоро тридцать, а тебя еще порой папка по головке гладит. А мне шесть было, когда отец от тифа умер. За ним — старший брат Павел. Петька еще раньше от дома отбился. Закомиссарился в Касимове, за что и голову непутевую сложил. Так что с шести лет на меня все свалилось. И жнец, и косец, и на дуде игрец. А война? Ото Ржева до Одера поползай на пузе. Не моя вина, что жив остался. Я за чужие спины не прятался, и мне перед мертвыми не стыдно. Так, видно, Господь, рассудил. Ладно, пошли, вода, наверное, в котелке кипит.
Солнце уже село, и наступили ранние сумерки. Я остался колдовать над ухой, а отец, взяв топорик, направился к кустам.
—    Вовка, Вовка! Утки! Прямо на тебя! — услышал я крик.
Я как стоял, согнувшись над котелком, так и побежал к кустам, с открытого места схватив лежавшее на рюкзаке ружье. У куста каким-то неведомым чутьем понял, что утки надо мной. Я выпрямился и вскинул ружье. Стая уток (десятка полтора) была метрах в сорока от меня. Два выстрела почти слились в один. Одна из птиц, словно ударившись с разгону о каменную стену, застыла на миг в воздухе, как бы раздумывая, падать или нет. Вторая судорожно замахала крыльями, словно стряхивая с себя что-то неведомое. Упав на воду, она еще пару раз ударила крыльями по воде и затихла навсегда. Бросив ружье у костра, я прыгнул в лодку и оттолкнулся веслом от берега.
Пока я сплавал за трофеями, отец уже подошел к берегу.
—    Молодец! — произнес он, принимая из моих рук добычу. — Выстрелы шикарные.
Рыба уже поднялась, и ее можно было вынимать. Поставив котел на траву, мы начали орудовать ложками. Наслаждение было неописуемое. Хлебали уху, не боясь обжечься, так как железными ложками деревенские мужики никогда и не пользовались. Любовь к деревянным ложкам сохранилась у меня до сих пор.
Наевшись до одури, мы откинулись от котла и закурили. Первые звездочки начали проявляться на синем небе.
На водную гладь и прибрежные кусты опускался туман, где-то ухала выпь, но нам было не до чего — мы млели.
—    Господи! Как же хорошо, аж умирать неохота, — первым нарушил молчание отец.
—    Вот и живи, никто ведь не гонит.
—    Нет, сын! Выше Господа не прыгнешь. Кому он сколько отмерил, тот столько и проживет. Да я на Бога не в обиде. Тебя с Валькой вырастил, дом построил, сад посадил — все как положено. Родину честно защищал. Два ранения и контузия — не фунт изюму. Да и по отношению к людям — зверем не был. Уж чего на войне не насмотрелся. Помню, заняли деревню, от домов — одни трубы. Посередь деревни колодец, а на нем — таблица: «Товарищ боец! Отомсти! В этом колодце утоплено семьдесят детей!» Гимнастерки на груди рванули: ну, дай Бог, в Германию войдем — за все отомстим! Ну и что? Вошли, увидали глаза голодных ребятишек и порой отдавали свой солдатский паек, из полевых кухонь кормили. Русский мужик чем и славен - в бою — разорвет, а так... последнюю рубаху отдаст. Попадались, конечно, сволочи, но не будем об этом, сволота везде встречается. Так что, сын, умирать не страшно. Мы все гости на этой земле. Умер мой отец, умру я, умрешь ты. Так заведено Господом! Умрем все, но у каждого свой век! Единственно, чего прошу, — меньше слез да о матери не забывай. Меньше слез! Помнишь:
Нас не надо жалеть, Ведь и мы никого не жалели, Мы пред нашим комбатом, . Как пред Господом Богом,
чисты...
Умирать страшно тому, у кого душа грязная, а здесь... Ладно, хватит! Давай чайку попьем и будем укладываться, время-то уж...
Отец поднялся и, подкинув в прогоревший костер дров, повесил над огнем котелок. Я, натаскав веток и сена, начал устраивать постель. Вбил колышки и натянул полог.
—    Ты ложись, сын, а я еще посижу, по наслаждаюсь ночью. Будет ли еще такая ночь у меня?
Примостившись поудобнее, я прикрыл глаза и почти сразу уснул.
Проснулся оттого, что мне стало тяжело. Оказалось, что Пальма, с детства приученная спать у костра рядом с хозяином, согревая ему спину, чуть не навалилась на меня.
Отец сидел у костра, держа в руке потухшую папиросу.
—    Па! Ты чего? Не ложился еще?
—    Да не уснуть мне, сын! Да и некогда спать. Вон восток уже багровеет. А тебе чего не спится? Спал бы.
—    Да вон Пальма чуть ли на спину не залезла. Ты ее накормил?
—    Да, будет она тебя ждать! Ты пузо у ней потрогай. Как барабан. Не зря, видно, бегала. Зайчатины, видать, напоролась.
—    Папка! Подогрей чай, а я пойду умоюсь да сплаваю на лодке к камышам. Может, вылетит чего, — сказал я, поднимаясь и направляясь к реке.
Холодная вода моментально сняла остатки сна. Чай был горячий, так как котелок стоял всю ночь на углях. Налив в кружку, сел на свою постель и закурил.
—    Слышь, Вовк! Не езди, не стреляй! У нас три есть — одного бабушке оставим, а двух матери отвезем. Пусть живут, мы же не мясо приехали заготавливать. Да рыбы еще возьмем, вентерь проверим, за ночь рыбка, наверное, нашла. И так не с пустыми руками. Да и тишину такую выстрелами нарушить грешно. А Бог даст, туман сойдет, домой подадимся. Что-то я себя чувствую неважно. В голове как молотком стучит.
—    Ну, папка! Тебе решать! Как скажешь — так и будет. Давай только свеженького чайку заварим.
Господь дарил людям еще один очаровательный день. Лучи солнца пронизывали клубы тумана, с каждой минутой уменьшая их в размере. А золото листьев опускалось лучами восходящего солнца все ближе и ближе к земле.
Мы попили чаю, покурили, залили костер и стали укладывать в лодку пожитки. Пальма уже сидела на носу лодки и с важным видом оглядывала все вокруг. Когда плыли вдоль прибрежных камышей, пару раз подымались стаи уток, но отец так и не поднял ружье. Он оживился лишь когда подъехали к езу и подняли вентерь, в котором копошилось килограммов пять рыбы: вьюнов, карасей, щурят.
—    Видишь, Вовк, а я чего говорил? — улыбаясь произнес он, высыпая из вентеря в лодку. — Не оставляет нас Господь своей милостью.
Когда уже причалили к берегу, отец выбрался из лодки и, положив обе руки на ружье, как на посох, — застыл. Я прицепил лодку, выбрал из нее в рюкзак рыбу, отнес в кусты и спрятал весло в мешок с посудой, а отец — как каменное изваяние, так и стоял. Он не мигая смотрел, словно хотел сфотографировать для себя всю прелесть родного края. И лишь порой изумрудом вспыхивали под солнечными лучами слезинки, которые катились из глаз...
Господь пошел навстречу отцу, услышав его молитвы. Он пережил зиму, встретил прилет своих любимых «скворушков». К ранениям и контузии прибавилось два инсульта. Крепкое сердце выдержало и их. Но в конце весны, на Николу, во время «черемуховых холодов» — ударил третий, роковой.
Хоронили отца в холодный майский день. Низкие облака плыли над землей, чуть ли не задевая ветви выбросивших листья деревьев. Ветер порывами налетал, сбрасывая с открытого гроба покрывало, теребил на голове отца волосы и бросал ему пригоршнями в лицо дождевую хмарь. Словно хотел разбудить от вечного сна и сказать: ну ты чего? Вставай! Весна-то еще не кончилась!

Источник www.ohoter.ru

Оставить комментарий