20.10.2010 | ДРАКОНИЙ ПОГОСТ

Крестьяне говорили, что под личиной профессора скрывается антихрист, который собирается оживить чудовищ, погибших во время потопа. Недаром он выкопал громадную яму на берегу Северной Двины и целыми днями ищет в ней старинные кости. Разные диковины попадались в котловане – отпечатанные будто на бумаге листья, глыбы, утыканные черными зубами.  

В середине лета из песка вынули каменного дракона. Вскоре по округе распространилась страшная зараза, подчистую выкашивая скотину.
Профессор Варшавского университета Владимир Прохорович Амалицкий смотрел на крутой речной обрыв, по которому тянулись рыжие и красные полосы песка. Высоко наверху щерился лес. Словно гигантские пики поднимались в небо темные ели. Было тихо, ничто не нарушало первобытного спокойствия.
Лодка медленно причалила к берегу. Вечерело. Небо затягивали низкие серые облака. Между ними прорывались лучи закатного света, от которого на душе становилось радостно и тоскливо – словно ей давали долгожданное обещание, которое никогда не будет исполнено.
  Скоро возле воды весело затрещал костер, облизывая почерневший от гари котелок. Под опрокинутой лодкой устраивалась на ночлег молодая жена профессора, Анна Петровна. Амалицкий достал полевой дневник, чтобы записать наблюдения последних дней.  

Лето уже заканчивалось, а ему опять не удалось выполнить задуманное. Сиверко, северный ветер поморов, вступал в свои права. С утра до вечера в воздухе кружилась холодная морось, от которой пробирала дрожь. За ночь трава превращалась в ледяные иголки, с хрустом ломавшиеся под сапогами…
Второй год подряд профессор приезжал на север, чтобы разыскать кости древних ящеров, которые здесь никто и никогда не находил.
Это была невозможная, почти безумная идея. Даже не идея – мечта. Все началось тринадцать лет назад, в 1883 году, когда выпускник Петербургского университета Владимир Амалицкий отправился в Нижегородскую губернию для изучения «пестрых полосатых рухляков» – рыжих и красных песчаников и мергелей, которые часто проглядывали сквозь траву по оврагам и возвышались утесами над Волгой. Они были загадкой для геологов. Их называли «немыми», потому что никаких остатков ископаемой фауны и флоры в них не попадалось и они ничего не могли рассказать о своем происхождении и возрасте. Многие ученые считали, что «пестрые рухляки» образовались в безжизненной пустыне, когда-то раскинувшейся по всей России.
  Однако Амалицкому удалось найти в них небольшие, размером с монету, раковины моллюсков антракозий, живших в далеком пермском периоде. Похожие ракушки во множестве валяются вдоль нынешних озер и рек. Но ведь двустворки ползают по дну водоемов, а не по пустыне. Поначалу можно было поверить, что Амалицкому повезло наткнуться на остатки древнего оазиса, но вскоре у него скопилось слишком много каменных раковин. Они встречались почти в каждом овраге. Что же это за пустыня, которая состоит из одних оазисов? Это уже не пустыня, а… болото. 

Амалицкий заинтересовался антракозиями и два лета собирал их по обрывам Вологодской и Олонецкой губерний, а затем поехал в Европу сравнивать с ракушками из других стран. Здесь его ждало невероятное открытие.
На первый взгляд, все антракозии одинаковые. Только специалист может разглядеть отличия: у одних ракушек зубчиков на замке чуть больше, у других бороздки немного массивнее, третьи имеют более округлую форму. Европейские моллюски оказались не похожи на российские, и только в Британском музее Амалицкий с удивлением увидел почти точные копии своих находок. Смущало лишь одно – они были привезены из Южной Африки.
От вологодской глуши до пересохших рек пустыни Карру – 10 тысяч километров, разделенных джунглями, морями и лесами. Однако невзрачные ракушки говорили, что в пермском периоде все было иначе: Африка с Россией составляла один континент, а от Архангельска до Кейптауна могли доползти даже улитки.
  Эта гипотеза не встретила поддержки других ученых. Видный геолог Феодосий Николаевич Чернышев заявил, что Амалицкий вовсе не разбирается в моллюсках и не способен отличить одни ракушки от других. Нужны были более веские доказательства.  

В Карру вместе с антракозиями часто попадаются кости вымерших амфибий и рептилий. Окаменевшими позвонками, фалангами и зубами здесь усеяны огромные пространства. Если Африка и Россия в самом деле были единым континентом, значит, и у нас можно отыскать остатки древних ящеров.
Амалицкий решил отправиться на их поиски на север, где по берегам крупных рек вскрываются мощные толщи «пестрых рухляков». В 1895 году он купил лодку, нанял двух гребцов и вместе с супругой стал сплавляться по Северной Двине, Югу, Сухоне и их притокам.
Эти края называли «великим геологическим безмолвием». Три геогностические экспедиции знаменитых ученых – Мурчисона, Кейзерлинга и Барбота де Марни – пытались разыскать здесь хоть какие-то остатки древних животных и все три потерпели неудачу. Одному только Барботу де Марни посчастливилось откопать на Вычегде отпечаток пермского хвоща. Эту находку сочли уникальной и курьезной, она не поколебала уверенности ученых, что в здешних местах нет окаменелостей. Но Амалицкому было не привыкать в одиночку раскрашивать белые пятна.
Места, по которым он проплывал, были дикими, нехожеными. Много дней можно было не видеть никакого жилья, лишь замшелые сторожки и срубленные из лиственниц часовни вырастали на красных утесах.
Погода стояла капризная. Часто бушевали грозы и бури, после которых долго шли затяжные дожди. Недаром один поэт сказал, что «наше северное лето – карикатура южных зим».
Больше всего неприятностей доставляли комары и мошкара, которые, как тучи, парили над берегами. Однажды Амалицкий заметил какой-то странный пляж с черным песком. Он не мог понять, откуда среди рыжей и желтой породы взялась такая диковина. Лодка подплыла поближе и едва уткнулась носом в землю, как черный песок поднялся в воздух. Это были миллиарды комаров.
  Широкие ленты, состоящие из комариных личинок, часто виднелись в затонах. Вода в таких местах казалась молочной. 

Кости древних ящеров обычно встречаются в конкрециях – камнях, которые, как футляр, хранят в себе ископаемые остатки. Такие конкреции изредка валялись вдоль крутых берегов. Одни были размером с кулак, другие напоминали гигантские шары. И почти все они оказались пустыми. Амалицкий вспоминал, что в поисках костей расколотил столько камня, что им можно было бы замостить большой участок добротной дороги.
Каждую весну, едва заканчивались занятия в Варшавском университете, Амалицкие на собственные средства отправлялись на север, чтобы вновь все лето провести под открытым небом, прячась от ураганов в перевернутой лодке и ложась спать под гул комаров. Они научились разводить костер во время ливня, а с приближением урагана ухитрялись находить на реке такие места, где лодка оказывалась в полной безопасности. Иногда приходилось подолгу плыть вдоль болот или крутых обрывов, которые уходили в воду, не оставляя места для костра и ночлега. Тогда Амалицкие целыми неделями не выходили на берег.
«Мы узнали цену самого обыкновенного комфорта и перестали даже понимать, как можно быть неврастениками. Климат на севере хотя и очень неприятный, но, вероятно, очень здоровый, ибо мы ни разу не испытали никакой простуды, хотя приходилось жить на реке, то есть в постоянной сырости и туманах», – писал Амалицкий. Потом он назовет это время лучшим в своей жизни.
А пока, запахивая плотнее плащ и подбрасывая мокрые дрова в огонь, Амалицкий вспоминал детство, проведенное на юге, в Могилевской губернии: маленький домик, куда мать перебралась после смерти мужа, фруктовый сад во дворе, широкие поля вокруг деревеньки, колодцы-журавли, жаркое лето. Потом – учеба в Петербурге. С девяти лет Володя жил в доме своего дяди, доктора Полубинского. Доктор был холост и целиком посвятил себя племянникам, которых ему отдали на воспитание две рано овдовевшие сестры.
Нередко Володя гостил у своего двоюродного брата, искусствоведа Адриана Прахова. Здесь он познакомился с молодым живописцем Ильей Репиным, который нарисовал необычный портрет Амалицкого: будущий профессор изображен в женской одежде.
Дело в том, что Владимир Прохорович в молодости имел очень нежную девичью кожу. На одном новогоднем бале-маскараде он нарядился в платье, надел бусы, серьги и пленил своим видом какого-то большого университетского чина. Тот был уверен, что перед ним стоит девушка, без устали целовал Амалицкому ручки, приглашал на танцы и настойчиво уговаривал поехать ужинать в дорогой ресторан. Под хохот товарищей Амалицкий спешно ретировался через черный ход. Впечатленный этой историей Репин уговорил молодого человека вновь надеть платье и запечатлел его в этом необычном облике...
В первое лето поисков Амалицкому попались лишь обломки костей – такие крохотные, что при самом горячем желании нельзя было сказать, кому они принадлежали. Однако в конкрециях удалось отыскать отпечатки пермских хвощей и папоротников, которые, как и моллюски, были очень похожи на африканские. Это убеждало профессора, что рано или поздно встретятся и целые кости.
После второй экспедиции он привез в Варшаву еще один каменный гербарий и немного костей. Самые замечательные находки были сделаны возле деревни Опоки, где река Сухона изгибается длинной излучиной и врезается в громадный обрыв, похожий на песчаную стену высотой в 60 метров. Лодочки и пароходы выглядят рядом с ней как игрушечные.
Обрыв настолько ровный и гладкий, будто кто-то срезал его край огромным ножом. Днем он кажется бледно-желтым, а на закате ярко вспыхивает медью. На нем словно появляются отблески далекого пожара. В эти мгновения все вокруг становится алым – река, облака и широкий луг, лежащий напротив утеса. Но едва уходит солнце, обрыв превращается в угрюмую синюю громаду, которая понемногу темнеет и в конце концов становится черной полосой, занимающей полнеба.
В желтых плитах, свалившихся сверху, Амалицкий нашел антракозий, чешую и отпечатки древних рыб, которые иногда выглядели как плохая, засвеченная фотография – на камне виднелся плавник или хвост рыбы, а остальное бесследно исчезло в бездне прошедших эпох.
На берегу валялись обломки громадных каменных стволов, а в конкрециях встречались отдельные позвонки ящеров. Можно было только удивляться, как предыдущие исследователи не заметили эти сокровища.
«Немые» отложения заговорили, но еще не сказали решающего слова, и только в следующем, 1897 году Амалицкому наконец крупно повезло.
Близ деревеньки Ефимовской, недалеко от Котласа над Северной Двиной поднимается крутой тридцатиметровый увал, который за высоту прозвали Соколками. Об этом месте ходила недобрая слава. Поговаривали, что черти здесь пошаливают. Лысая верхушка обрыва, на которой росла лишь трава, выдавалась вперед грандиозным карнизом. Огромные глыбы, подтачиваемые ветром и дождем, часто ломались и с грохотом падали вниз. Ходить здесь было опасно. Впрочем, и не ходил никто – только проплывавшие мимо рыбаки и пассажиры пароходов бросали взгляды на величественный желто-красный угор.
Словно родимые пятна на нем выделялись несколько темных прожилок. Одна располагалась наверху обрыва и была огромной – больше ста метров в длину. Посередине она достигала 12 метров в толщину, но сильно утончалась к краям, по форме напоминая перевернутый треугольник. Из прожилки или, как называл ее Амалицкий, чечевицы выступали наружу многочисленные конкреции самой причудливой формы. К ним нельзя было подобраться ни снизу, ни сверху – слишком крутым был обрыв. Пришлось довольствоваться конкрециями, упавшими на берег, благо в них нашлась целая коллекция окаменелостей. Особенно много было ракушек и отпечатков растений, напоминавших ландыши, папоротники и каштаны. На некоторых листьях можно было разглядеть все прожилки и мельчайшие детали кожицы. Но, увы, сохранить отпечатки удавалось нечасто: после того как конкрецию разбивали, слежавшийся песок рассыпался в прах.
В одной из конкреций Амалицкий увидел превосходно сохранившуюся челюсть ящера. В том же году, в середине августа, в Санкт-Петербурге проходил Международный геологический конгресс, и профессор заспешил назад, чтобы показать находку ведущим мировым палеонтологам. Как назло, лето выдалось жарким, Северная Двина обмелела, пароходы стояли у пристаней, опасаясь выходить в плавание. С большим трудом, на телегах и лодке, профессору удалось добраться до железной дороги и вовремя попасть в Петербург.
Среди участников конгресса был англичанин Гарри Сили, изучавший ящеров Карру. Он сразу признал, что челюсть из Соколков принадлежит пермскому парейазавру – такому же, как африканские. Спутать было сложно, эти ящеры обладали очень своеобразными зубами – похожими на лепестки, по краям которых выступали небольшие зазубрины.
Это был триумф. Находки Амалицкого ясно показывали, что в пермском периоде Африка, Россия, а также Индия представляли собой сплошной материк, населенный родственными животными и растениями. Возразить было нечего. Санкт-Петербургское общество естествоиспытателей и Министерство народного просвещения выделили Амалицкому по 500 рублей на дальнейшие раскопки, а после их окончания покрыли перерасход в 490 рублей.
В июне 1899 года профессор арендовал кусок земли в Соколках и нанял местных крестьян, которые с радостью согласились ломать камень за стакан водки и три копейки в день. Вначале им поручили разбить все конкреции, лежащие на берегу, и постепенно подниматься вверх большими ступенями-уступами. Но раскопщикам постоянно мешали падающие камни. При каждом сильном ударе лома или лопаты на головы обрушивались горсти песка и увесистые булыжники. В конце концов с обрыва грохнулась громадная плита, после чего Амалицкий решил подбираться к чечевице не снизу, а сверху, раскапывая котлован на краю обрыва.
Однако удача опять принялась играть с профессором в прятки. Ни черепов, ни скелетов ему не попадалось. К тому же крестьяне не доверяли Амалицкому, полагая, что он ищет не кости, а золото. Между собой они называли раскопку не иначе как «прииском». Переубедить их никак не получалось. Рабочие прятали кости и пытались самостоятельно добыть из них золото. Окаменевшие ребра и позвонки били, ломали, прокаливали на костре и даже пробовали ковать. Из этого ничего не вышло, поэтому крестьяне решили, что «заветное слово», превращающее камень в золото, знает лишь профессор. Воровать остатки перестали, но скоро подоспела другая напасть. В конце июля, в самую жаркую пору, едва встретились конкреции со скелетами, в деревнях вспыхнула эпидемия сибирской язвы.
В округе стали поговаривать, что в этом виноват профессор, «раскопавший старый скотомогильник». «Трупы» древних зверей, вытащенные из песка, якобы стали оттаивать, разлагаться и разносить заразу. Пассажиры, проплывавшие по реке, подогревали слухи, рассказывая, что над раскопкой курится воздух, а рабочие закрывают платками лица от смрада.
Население в губернии было бедное. Во многих дворах имелось всего по одной лошади и корове. Их потеря становилась для крестьянина чудовищным потрясением. Бывали случаи, когда в холерные и оспенные годы целые деревни начинали бунтовать, жители от горя сходили с ума, сажали на вилы докторов, а землемеров избивали кольями. Прекрасно понимая, какая нависла над ним угроза, Амалицкий послал в Котлас за ветеринаром и стал раздавать своим работникам сулему и карбоновую кислоту, советуя не выгонять скот на пастбище. Те исполнили его рекомендации, но поняли их по-своему. «Спасибо тебе, барин, что, нас жалеючи, не напускаешь на нас заразы», – кланялись они Амалицкому.
Это было полбеды. Самое страшное оказалось впереди.

Продолжение следует
Антон НЕЛИХОВ
Фото из архива Палеонтологического института им. А.А. Борисяка РАН
  Журнал "Охотничий двор" № 10 (октябрь) 2010 г.