31.07.2009 | Идеальное ружьё

Этот рассказ появился в журнале «Охота для всех» через семь месяцев после Октябрьского переворота. Именно этот журнал стал первым охотничьим изданием молодого рабоче— крестьянского государства. Потом было много советских охотничьих журналов и газет: «Охотник» (1924— 1937), «Уральский Охотник» (1924— 1933), «Боец— охотник» (1930— 1941), «Охотник Алтая» (1923— 1925), «Охота и Природа» (1927— 1931), «Охотник и пушник Сибири» (1925— 1928), «Охотничья газета» (1927— 1933) и ещё десятков семь различных периодических изданий.

Но значение самого первого из них — журнала «Охота для всех» — трудно переоценить. Он как бы передавал символическую эстафету от «высокорожденных» сабанеевских «Природы и Охоты» (1878— 1912) и «Охотничьей Газеты» (1888— 1912), «Охотничьего Вестника» (1901— 1918), «Нашей Охоты» (1907— 1917) советским изданиям.

В этом отношении рассказ председателя Петроградского Союза охотников В.П. Валентинова не столько даже символичен, сколько поучителен. Но главное, на наш взгляд, весьма актуален и теперь. Надеемся, что он доставит вам истинное наслаждение. Рассказ публикуется в сокращении.

Много лет тому назад я был приглашён если не на великосветскую, то во всяком случае, на очень бомондистую облавную охоту, которая продолжалась три дня. Поездка в отдельном вагоне, шикарно обставленный охотничий дом, ковры, отдельные спальни, повар, прислуга обоего пола, винный погреб, а также английский и французский говор произвели на меня, как на охотника, привыкшего к более примитивной деревенской обстановке и далеко не французскому языку, почти ошеломляющее впечатление, и я, признаться, чувствовал себя не совсем свободно среди этой охотничьей аристократии.

В первый же день охоты, во время обеденного привала, который был устроен на живописной лужайке, окаймлённой высокими и густыми елями, участники облавы расположились группой на разостланных коврах и, как водится между охотниками, стали хвастать друг перед другом своими ружьями. Назывались имена знаменитых мастеров, колоссальные цифры стоимости и необычные, почти волшебные, свойства каждого отдельного экземпляра.

Седовласый князь К., считавшийся большим знатоком охотничьего оружия, внимательно осматривал каждое ружьё и высказывал своё компетентное мнение о его достоинствах и недостатках; причём о недостатках ружья, в весьма деликатной и шутливой форме, он упоминал на французском, о достоинствах на русском языке. Чувствуя, что очередь дойдёт до меня и что моё плебейское ружьё Зауэра, ценою в 125 рублей, попало в совершенно неподходящую компанию всяких Голланд— Голландов, Ланкастеров, Лебо и других высокорожденных, я приготовился незаметным образом улизнуть в ближайшие кустики, чтобы не поставить в неловкое положение и себя, и моё ружьецо, но в тот же момент был остановлен вопросом князя, обращенным ко мне.

— А ваше ружьё, молодой человек?

— Не стоит внимания, князь: у меня самое простенькое ружьё Зауэра.

— А— а— а!..

Лёгкая ирония скользнула в его снисходительной улыбке, и он, не удостоив даже взглядом мою дешёвую палилку, перешёл к соседу, в руках которого был великолепный экземпляр старого Скотта.

Это пренебрежительное «А— а— а!» заставило меня в тот момент покраснеть до корней волос, а впоследствии принесло мне и моей семье немало величайших страданий и забот.

Когда после привала возобновилась охота, я, стоявший на номере между двумя такими шедеврами, как Голланд и Пёрде, окончательно потерял самообладание, автоматически переходил с загона на загон и, ничего не видя и ничем не интересуясь, проклинал только тот день и час, когда меня угораздило купить такую, извините, дрянь, как моё ружьё Зауэра. Княжеское «А— а— а!» продолжало меня преследовать и угнетать; я нервничал, пуделял даже по сидевшим зайцам и бегущим фазанам и к концу облавы до того развинтился, что, сославшись на внезапное недомогание, укатил с первым поездом домой.

Ночь, которую я провёл дома после этой шикарной облавы, была ночью ужасов и кошмарных сновидений. Проклятые Лебо, Ланкастеры, Голланды и Пёрде носились вокруг меня в диком хороводе, хохоча и издеваясь над моим несчастным Зауэром, лившим горькие слёзы из обоих получоков. Я протестовал, я защищал моего старого друга, я доказывал, что Зауэр бьёт не хуже всякого Скотта и Мортимера, но в ответ слышалось звонкое и отчётливое щёлканье затворов знаменитых мастеров, в глазах мелькали тысячи английских фунтов, какие— то испытательные мишени, листы, тучи стреляных гильз и горы битой дичи.

Я вскакивал с постели, снова ложился, накрывал голову тремя подушками и ватным одеялом, но и сквозь эту толщу пуха и ваты я ясно слышал княжеское «А— а— а!» Я натёр виски одеколоном, выпил восемь графинов холодной воды и три пузырька валериановых капель, но ничто не приносило мне покоя. Едва я ложился и закрывал глаза, передо мною снова появлялся князь, с ног до головы увешанный ружьями знаменитых мастеров, и с сатанинской улыбкой приговаривал: «Вот это ружья!.. Вот это шедевры!.. Ну, что такое Зауэр?.. Дрянь!..

Обыкновенная рыночная дрянь!.. То ли дело Джеймс Пёрде!.. Голланд— Голланд!..» Не будучи в состоянии выдержать дальше этой ужасной пытки, я вскочил, как угорелый, с кровати, схватил своего Зауэра и с остервенением бросил его в кладовую, на бочонок с солёными огурцами и морошкой. Для меня стало ясным, как день, что продолжать охотиться с этим немецким пасынком, которого князь не удостоил даже взглядом, недопустимо, позорно и недостойно такого охотника, как я. С этого момента и началась моя трагедия, трагедия охотника, желавшего иметь идеальное ружьё.

Ежедневно я проводил по два и по три часа в тире, пристреливая всякую титулованную труху, которую мне рекомендовали добрые друзья и приказчики оружейных магазинов. Моё правое плечо превратилось в отбивную котлету, а щека раздулась до величины приличной чарджоуской дыни, но это не могло остановить моего рвения. На ночь я ставил компресс, а поутру снова отправлялся в тир и с нетерпением и упрямством, которому мог позавидовать любой осёл, продолжал расстреливать сотни патронов и подсчитывать сотни тысяч дырочек в пристрелочных листах. Так продолжалось несколько месяцев. За это время я успел купить, меняя и доплачивая каждый раз от пятидесяти до ста рублей, около восемнадцати ружей знаменитых мастеров.

Но, как только я останавливался на каком— нибудь выдающемся шедевре и выезжал с ним на охоту, — все мои надежды разбивались, я бессовестно пуделял и возвращался домой «попом». После каждой такой поездки я стремглав летел в магазин, снова менял ружьё, снова доплачивал и снова подставлял в тире свою «чарджоускую дыню» под удары полированного ореха.

Жена, видя мои адские муки и неудачи, тайно служила молебны о ниспослании мне исцеления и явно подсылала приятелей, которые советовали мне уехать месяца на два в санаторию, на Кавказ или в Крым, но я отлично понимал их хитрость и не позволял провести себя на мякине. Санатория санаторией, думал я, а ружьё ружьём. Вам не хочется, чтобы у меня было идеальное ружьё? Дудки! Я добьюсь своего, во что бы то ни стало. Тогда, князь, мы ещё поговорим с вами… По— французски— с! Я снова доплачивал, пристреливал — и снова бекасы, по которым я давал дуплеты, весело почмакивая, улетали, не получив даже приблизительного представления о высоких качествах моего ружья.

Но не было в моей душе места унынию и не было конца добровольно принятым на себя мучениям. В то время, как жена советовалась с лучшими психиатрами и подсылала ко мне знаменитых гипнотизёров, я снова доплачивал и менял ружья, путаясь уже во всех существующих системах и калибрах. Я отдавал в мастерские действительно чудные ружья, приказывая подгонять их к моим индивидуальным особенностям.

Талантливые русские мастера старались: они рассверливали чоки, укорачивали стволы, гнули ложи во всех направлениях и артистически приводили в полную негодность самых лучших Скоттов и Голландов, но это меня не останавливало. С настойчивостью, достойной лучшего удела, я продолжал поиски идеального ружья. Наконец, после двухнедельной пристрелки я нашёл свой идеал. Это было превосходное ружьё 12 калибра фабрики Лебо, которое обошлось мне, считая, что я переменил за год более пятидесяти ружей, тысяч в девять с небольшим. Я бережно уложил его в футляр, отправился купить закусок и часа через три выехал на охоту.

— Опять с новым ружьём, барин? — встретил меня егерь Василий.

— Нет, со старым! — злобно ответил я, уязвлённый его мужицкой иронией.

— Оно и лучше; старое— то всегда бьёт, как следует.

— Ну, иди, брат, иди!.. Я устал и хочу отдохнуть… Только разбудишь меня пораньше.

— Бекасы— то стали очень строги; надо выходить затемно. Доброй ночи, барин.

Предчувствуя в этот раз удачу, я скоро и безмятежно уснул. В первый раз со дня этой знаменитой аристократической облавы я не видел во сне ни князя, ни издевавшихся надо мною ружей знаменитых мастеров; мне приснилась только моя, измученная и исстрадавшаяся моими страданиями, жена, причём её лицо было озарено необычайно ласковой и светлой улыбкой. Часов около двух ночи Василий разбудил меня.

— Скорее вставайте, барин. Приехали ещё Юрий Васильевич.

— А где же он?

— Ушодши с Кузьмой на охоту, правым берегом пошли.

— Ещё туман, ничего ведь не видно.

— Пустяки, барин. Юрий Васильевич вот как начнёт сейчас палить.

Не желая оказаться профаном перед Юрием Васильевичем, я вскочил, быстро собрал свои пожитки, новое идеальное ружьё и через десять минут был уже с Василием и Милордом на болоте. Не успели мы пройти и ста шагов, как Милорд поднял двух бекасов. Несмотря на темень и густой туман, я сделал дуплет и оба красавца комками свалились на землю.

— Вот видите, барин, старое— то ружьё куда лучше бьёт.

— Ладно, ладно, Василий!.. Ты делай своё дело!

Я крепко сжимал в руках свой новый клад, и сердце моё наполнялось каким— то священным трепетом. Милорд, поощрённый совершенно неожиданной удачей, преобразился и искал с таким рвением, какого я давно в нём не замечал. Взлетел ещё один бекас и в тот же момент, сражённый моим выстрелом, свалился, описав очень красивую дугу. Василий подал мне птичку, улыбаясь во весь рот.

— Вот видите… А вы меняете ружья… Туманище какой, темно, а бекасы валятся… То ли будет ещё, когда рассветёт… Старое ружьё всегда лучше бьёт. В этот момент с озера поднялась стайка уток. Делаю дуплет, и три молодых чирка падают почти к моим ногам. Милорд прыгает и лижет мне руку. Василий весело подбирает чирков, а я… Что тут говорить?.. В порыве охотничьего экстаза целую и Василия, и Милорда, и моё новое идеальное ружьё.

— Говорил я вам, барин, что старое ружьё всегда бьёт лучше.

— Да это новое ружьё, Василий, совершенно новое… Но только я пересыпал дробь картофельной мукой.

— Картохельной?!

— Ну да, а ружьё- то новое. Насилу подобрал… Лебо, брат, настоящий Лебо. Полторы тысячи заплатил.

— Полторы?! Ну и ружьё! Этак мы, пожалуй, всех охотников наших за пояс заткнём.

— И заткнём, Василий!.. Милорд, вперёд!.. Ищи! Я не делал ни одного промаха и, когда предрассветный туман стал рассеиваться, мой ягдташ был полон дичи.

— Ну и ружьецо!.. Ну и картохель… Дозвольте, барин, полюбоваться.

— На!.. Только осторожно, не оброни.

Я передах Василию ружьё и, полный какого— то сладкого восторга, стал насвистывать любимую песенку, обнимая, мокрую от утренней росы, шею Милорда.

— И шутник же вы, барин. Я и в самом деле думал, что это новое ружьё.

— Конечно, новое.

— Что вы?!. Нешто я не знаю вашего старого Зауэра? Вот и дырочка на ложе, которую вы прожгли папироской на тетеревином току. Я вырвал из его рук ружьё, взглянул и в тот же миг, как подкошенный, свалился на стожок сена, у которого мы стояли. В моих руках был старый, 125— рублёвый Зауэр.

— Я так и знал, что вы шутите. Куда уж новому ружью так бить. Никогда!

Сначала я ничего не мог понять, но через несколько мгновений меня осенило. Я понял загадочную и милую улыбку моей жены, когда она провожала меня на охоту, я понял её наказ — беречь своё новое ружьё, я понял, что она подменила его моим старым Зауэром, и, полный чувства величайшей благодарности за избавление меня от новых мучений, я понял, наконец, что нашёл своё идеальное ружьё.

pro-men.ru